Добравшись до Ньюкасла, я прямиком отправился на телеграф. Отправка телеграммы оказалась нелегким делом, поскольку прилавок был для меня слишком высок. Однако стоявший передо мной в очереди добросердечный мужчина, оказавшийся юристом, приподнял меня и держал на весу, пока я бойким голосом излагал телеграфистке свою просьбу, объясняя, что должен известить о своем приезде тетю, а затем дождаться, пока она меня заберет. После некоторого колебания служащая отправила мою телеграмму. Руководитель почтового отделения поинтересовался, где я собираюсь ночевать. Когда я сообщил, что места для ночлега у меня нет, он поморщился и заявил, что дети моего возраста не должны путешествовать без сопровождающих. После этого он сказал, что намерен вызвать полицию, но его жена приказала ему не делать этого и заявила, что лично обо мне позаботится. Мне дали чашку бульона, одеяло и разрешили оставаться как угодно долго в комнатке за билетной стойкой. Супруга начальника сказала, что сама будет следить за тем, не приехала ли моя тетя. Я поблагодарил ее – любопытство и умиление, которые проявляли взрослые по отношению к шестилетнему ребенку, самостоятельно едущему в Лондон, начали меня утомлять. Я принялся ждать.
Чтобы добраться до Ньюкасла, Черити обычно требовалось не больше одиннадцати часов. В тот единственный раз, когда она задержалась так надолго, ей помешал сильный снегопад. Через восемь часов жена начальника почтового отделения поинтересовалась, есть ли у меня какое-то другое место, где бы я мог продолжить ожидание. Я ответил ей, что идти мне больше некуда, так как знакомых в городе у меня нет. При этих моих словах ее муж снова досадливо сморщился и сказал, что лучше все же позвонить в полицию. Я попросился в туалет, и, пока начальник отделения и его супруга дожидались меня у двери, выбрался на улицу через заднее окошко.
Следующий день я провел, наблюдая с холма неподалеку от станции за железнодорожным мостом. Увидев очередной поезд, идущий с юга, я спускался с холма и бежал на вокзал, надеясь встретить Черити. Но она так и не приехала.
Признаюсь, я растерялся. Черити никогда не подводила меня в подобных случаях и если не приехала сама, то должна была прислать кого-то другого. Однако и этого не произошло… Я был искренне озадачен. Меня словно лишили привычной опоры, которую я привык использовать в один из самых трудных периодов моей жизни. Следовало ли мне отправить еще одно письмо?
Чувство элементарной осторожности подсказывало мне, что лучше этого не делать. Слишком много вопросов оставались без ответов, слишком много опасностей меня подстерегало. Винсент пытался выяснить дату и место моего рождения. Вполне логично было предположить, что у него имелся союзник, который по возрасту был старше не только Винсента, но и меня и мог убить меня во чреве матери. Это означало, что Винсент ни в коем случае не должен был получить никакой информации, касающейся времени и места моего появления на свет, – ни прямой, ни косвенной. Мой мозг лихорадочно работал. Не было ли чего-то лишнего в моих посланиях, адресованных Черити? Когда я писал их, я не пытался что-либо скрыть, но мы с Черити пользовались отработанной схемой столько раз, что у меня не было никакой необходимости упоминать о каких-то конкретных деталях. А в моих прошлых жизнях? Я никогда не указывал точного адреса – только приблизительный район моего местонахождения. Можно ли было выяснить что-нибудь из содержания моих предыдущих писем? Разумеется, они позволяли существенно сузить зону поиска. Разыскать мальчика определенного возраста, живущего в той глухомани, где проходило мое детство, не составило бы большого труда.
Имелись ли какие-нибудь сведения обо мне в официальных документах? В этом смысле то, что я был незаконнорожденным, стало для меня большим плюсом. Обо мне нигде не должно было быть никаких упоминаний. Мой биологический отец ни за что не признал бы наше с ним родство и не допустил бы, чтобы оно было официально зафиксировано. Что же касается моего приемного отца, то он испытывал необъяснимую ненависть к всевозможным справкам и свидетельствам. Они вызывали у него неадекватную ярость – такую же, как понапрасну горящие свечи. Мог ли кто-то другой позаботиться о том, чтобы мое существование оставило какие-то следы?
Я помнил, что в моей первой жизни мне было очень трудно оформить страховку, пенсионное удостоверение – мое появление вызывало у чиновников немалое изумление. Представлялся я при этом не Гарри Огастом и не Гарри Халном, а придуманным именем. Ведь если следовать букве закона, я был сыном Лизы Ледмилл, а она, умирая в 1919 году на полу вокзального туалета, дать мне имя просто не успела.
Так или иначе, факт оставался фактом – я был жив. Меня не убили еще до того, как я родился. Если Винсент в моей нынешней жизни пытался отыскать меня и посылал своего человека – или людей, – чтобы со мной покончить, значит, у них ничего не вышло. Другими словами, определить место моего рождения им не удалось, а в моих посланиях к Черити не было сведений, которые могли бы помочь им это сделать.
Другой вопрос: что случилось с Черити? Почему она не приехала?
Именно то, что она так и не появилась, подсказало мне следующий шаг. Я снова пробрался на городской вокзал и сел в поезд, идущий из Ньюкасла в Лондон. Билет я не покупал. Шестилетнего ребенка, едущего зайцем, нельзя было подвергнуть суду.
И вот я снова в Лондоне. В 1925 году английская столица находилась на пороге больших изменений. Это чувствовали все, но никто не знал, в чем они будут состоять. Город словно застыл на краю пропасти в состоянии неустойчивого равновесия. Уличные торговцы фруктами воевали за территорию с бакалейщиками, лейбористы грызлись с либералами, а консерваторы, неохотно признав необходимость реформ, дожидались, пока их политические противники своими руками осуществят наиболее болезненные из них. Главным политическим лозунгом момента было всеобщее избирательное право. Женщины, отстаивавшие свои политические права, теперь боролись и за социальное равноправие, добиваясь того, чтобы им разрешили наравне с мужчинами курить, пить и устраивать вечеринки. Моя бабка Констанс все это наверняка бы не одобрила – но она после 1870 года не одобряла вообще ничего.
На улицах тогдашней английской столицы одинокий шестилетний мальчик не привлекал ничьего внимания. Переулки вокруг вокзала Кингс-Кросс и Холборн-стрит кишели бандами малолетних воришек. Я уверенно шел по знакомому маршруту, направляясь в клуб «Хронос». Полицейские провожали меня взглядами, но не останавливали. В воздухе сильно пахло углем. Вот и переулок, где располагалось помещение клуба, в котором когда-то мы с Вирджинией, сидя за плотно задернутыми пыльными занавесками, говорили о времени и о правилах клуба. Вот та самая дверь, через которую мы вошли в здание. Мне, однако, сразу бросилось в глаза, что медная табличка на ней отсутствовала.
Я постучал. Дверь открыла служанка в белом, сильно накрахмаленном переднике и кружевной шапочке.
– Тебе чего? – поинтересовалась она.
Инстинктивно я почувствовал, что говорить правду не следует.
– Вам апельсины нужны? – спросил я.
– Чего? Какие еще апельсины? Пошел отсюда!
– Пожалуйста, мэм, купите! Лучшие апельсины сорта «Хронос»! – выпалил я.
