На этот раз меня поразила теплота оказанного мне в Америке приема. Я постоянно слышал приветственные возгласы и дружелюбные реплики в свой адрес, даже когда заходил в аптеку, чтобы купить зубную щетку («Отличный выбор, сэр!»). Не мог я не обратить внимания и на то, что в магазинах продавались товары для дома, которых еще не должно было быть в природе. Сидя в гостиничном номере и глядя на экран цветного телевизора, я невольно подумал, сможет ли сенатор Маккарти собрать вокруг себя так много сторонников, если любой может увидеть неприятные красные пятна на его лице. В черно-белом варианте сенатор выглядел куда более презентабельно и в гораздо большей степени внушал доверие.
К счастью, не я один заметил, что Америка совершила технологический прорыв. В средствах массовой информации то и дело появлялись статьи о новых научных открытиях. Журналы окрестили период с 1945 по 1950 год эпохой изобретений. Выступая по телевидению, Эйзенхауэр предупредил нацию не только о том, что военно-промышленный комплекс набирает чрезмерный вес и влияние, но и об опасностях, которые несет с собой эпоха стали, меди и беспроводных технологий. К 1953 году фонари в крупных американских городах заменили на галогенные, самым популярным антидепрессантом стал валиум, а громоздкие и неудобные очки стали уступать место контактным линзам. Я же с изумлением наблюдал, как общество 1953 года с жадностью и некоторой опаской потребляет технологии 60-х.
Больше всего меня злило то, что установить, кто именно является автором той или иной революционной идеи, было крайне сложно. Изобретения рождались практически одновременно сразу в нескольких научных центрах или компаниях. Они потом долго и яростно грызлись за обладание патентом, а новая технология тем временем неудержимо и необратимо, словно вирус, распространялась по стране. Я потратил целых два года, чтобы выявить источник появления нескольких из них, но, к моей ярости и разочарованию, так ничего и не добился. Еще одной опасной тенденцией было то, что Советский Союз самым активным образом использовал свою агентуру для кражи американских технических достижений и делал это весьма успешно. В СССР ворованные идеи продолжали разрабатываться, и это еще больше ускоряло технологическую гонку.
Ответ на беспокоящий меня вопрос удалось получить у профессора химии Массачусетского технологического института Адама Шофилда. Мы встретились с ним на симпозиуме под названием «Инновации, эксперименты и новая эра». После окончания мероприятия мы с профессором уселись за столик в баре отеля, где оно проходило, и долго говорили о машинах, книгах, спорте, грядущей президентской избирательной кампании, пока в конце концов не подошли к теме, которая являлась научной специализацией моего собеседника, – проблеме получения энергии из биомассы.
– Знаете что, Гарри? – сказал Шофилд, склоняясь к стоящей на столе бутылке портвейна, которую мы успели опорожнить наполовину. – Когда я говорю о своих научных достижениях, я чувствую себя лжецом.
– Почему же, профессор? – поинтересовался я.
– Сейчас объясню. Если у нас есть хорошая идея, мы можем благодаря ей добиться чего угодно. Но откуда идеи берутся – вот вопрос. Раньше я говорил людям, что они приходят ко мне во сне. Но это же чушь. Вы бы в такое поверили? Взять, например, ту, над которой я работаю сейчас.
– Разумеется, не поверил бы. И откуда же взялась последняя из ваших идей?
– Представьте, она была изложена в самом обыкновенном письме, которое пришло мне по почте! Там столько всего было наворочено, что мне потребовалось целых четыре дня, чтобы разобраться, что к чему. Но когда наконец до меня дошло, я был просто в шоке. Одно вам скажу: тот парень который прислал мне это письмо, кто бы он ни был, – настоящий гений.
– Значит, вы не знаете, кто он?
– Нет, – ответил мой собеседник, – но…
– А то письмо все еще у вас?
– Конечно! Я держу его в ящике стола. Когда меня об этом спрашивают, я всегда говорю все как есть – не хочу, чтобы в один прекрасный день автор письма засудил меня за то, что я воспользовался его наработками. А вот руководство факультета настаивает, чтобы я об этом не распространялся.
Вот он, тот момент, которого я так должно ждал…
– Можно мне на него взглянуть?
Профессор в самом деле держал письмо в ящике письменного стола, в конверте с надписью «Доктор А. Шофилд». На столе стояла лампа с зеленым абажуром. Кабинет профессора был обставлен и отделан в старинном стиле, совершенно не вязавшемся с современным зданием, в котором он находился.
Усевшись за стол, я внимательно изучил пять пожелтевших листков бумаги, с обеих сторон исписанных цифрами, уравнениями и графиками – такими же, какие в 1991 году можно было бы увидеть в тетради любого студента-первокурсника химического факультета. Мы, калачакра, умеем менять в себе многое, но, как ни странно, редко прибегаем к изменению почерка. Почерк Винсента я узнал сразу.
Я внимательно осмотрел сами листки, но никаких водяных знаков на бумаге не обнаружил. Так же тщательно изучил чернила и конверт в поисках хоть каких-то указаний на то, где они могли быть изготовлены. Ничего. Попытавшись представить, сколько лет может быть Винсенту, я понял, что ему лет двадцать пять. Это давало ему возможность легко раствориться в любом университетском городке на территории США. Еще вопрос: если он в качестве средства ускорения технического прогресса выбрал стимулирование исследований, проводимых учеными в различных отраслях науки, может быть, он проявил себя где-нибудь еще?
Я побывал в Гарварде, в Беркли и в ряде других университетов. Оказалось, что письма, подобные тому, которое получил профессор Шофилд, приходили и некоторым другим представителям науки. Чтобы выяснить это, мне потребовалось немало времени и большое количество дорогого алкоголя. Все послания были написаны на такой же пожелтевшей бумаге, изготовленной несколько лет назад. Иногда адресаты принимали их за чью-то шутку и не обращали на них внимания.
Разумеется, все это Винсент делал с определенной целью. Он стремился подстегнуть развитие технологий, чтобы они как можно скорее достигли уровня, который позволил бы ему возобновить свою работу по созданию квантового зеркала. Я понял, каковы его намерения, но Винсент слишком сильно меня опередил – я был уже не в состоянии остановить запущенный им процесс распространения технических достижений будущего. Мне необходимо было понять, где Винсент предпринял свою последнюю по времени акцию. Пока я занимался розыском, технологии продолжали распространяться по миру с ужасающей быстротой. В 1959 году в продаже появились первые персональные компьютеры. Создатель этого технологического чуда не нашел ничего лучше, чем назвать свое изобретение Машиной будущего. Размером она была с небольшой гардероб, а срок ее работы составлял не больше четырех месяцев – после этого внутренние компоненты устройства начинали выходить из строя. Тем не менее это была первая ласточка, за которой должны были последовать другие. Если бы я не был так занят поисками Винсента, я бы, наверное, более внимательно следил за тем, как ускорение технического прогресса влияет на события на международной арене, где также происходило нечто необычное. Впервые на моей памяти Израиль вторгся на территорию Сирии и Иордании. При этом меня изрядно удивило, что в итоге израильские силы самообороны, несмотря на их техническое превосходство, были отброшены назад, к границам создавшего их государства. Иранский шах был свергнут на несколько лет раньше, чем в моих прежних жизнях, однако больше всего от революции выиграли местные князьки, которые благодаря оружию, превосходящему аналогичные образцы 80-х годов, получили полный контроль над отдельными районами страны. Технологические новшества всегда гораздо быстрее и успешнее внедряются в военной сфере, нежели в гражданской.
