– Со мной все в порядке, – бормотал он между мучительными спазмами. – Со мной все будет в порядке.
– Вот видите? Я же говорил, что вы лжец, – сказал я.
– Гарри, я хочу сказать вам кое-что важное, – прохрипел он в ответ.
– Собираетесь извиниться за то, что пытались меня обмануть?
– Да, – выдавил Винсент со смешком, больше похожим на всхлип. – Хочу извиниться. Мне очень, очень жаль.
– Ничего, не переживайте, – пробормотал я. – Я понимаю ваши мотивы.
Язвы, покрывшие мою кожу, не столько болели, сколько чесались. Мое тело разлагалось, хотя я был еще жив. Винсент все еще оставался на той стадии болезни, когда человека больше всего мучает тошнота. Меня же опять начала грызть боль. Не в силах терпеть ее, я стал кричать, требуя, чтобы мне ввели морфий. Нам обоим сделали по уколу – вероятно, медики сочли, что будет бесчеловечно облегчить страдания одного больного и при этом ничем не помочь другому. Вечером Винсенту принесли металлическую коробку. Он с трудом сполз с кровати и открыл замок на крышке. Внутри оказалось подобие короны из проволоки и электродов. Дрожащими руками Винсент вынул знакомую мне конструкцию из коробки.
– Что это? – спросил я.
– Это… это заставит вас все з-забыть. – Винсент положил устройство на мою кровать – вероятно, ему трудно было удерживать на весу даже такой сравнительно легкий предмет. – Это заберет с собой все, что вы… Всю вашу память. Вы понимаете, о чем я?
– А я сам? – поинтересовался я. – Если я правильно понимаю, вместе с памятью это уничтожит мою личность?
– Да.
– Но тогда ведь это было бы чертовски глупо, разве не так?
– Я… Мне так жаль. Если бы вы знали… Вы не знаете кое-что очень важное… Если бы знали одну вещь…
– Винсент, я сейчас не в том настроении и состоянии, чтобы выслушивать вашу исповедь. О чем бы ни шла речь, я вас прощаю, и давайте закончим на этом.
На этом разговор иссяк, но коробка с короной из проводов и электродов осталась в палате. Из этого я сделал вывод, что Винсент твердо решил подвергнуть меня процедуре Забвения до того, как я умру, и прежде, чем он сам ослабеет настолько, что это будет ему не под силу.
Ночью нас обоих мучила боль.
– Все в порядке, – говорил я, пытаясь успокоить Винсента. – Все в порядке. Мы пытались улучшить этот мир.
Винсент молчал, его била крупная дрожь: для того чтобы облегчить его страдания, силы лекарств уже не хватало.
– Расскажите мне какой-нибудь анекдот, – сказал я, пытаясь его отвлечь. – Анекдот. Я начну, а вы продолжайте. Скажем, вот этот: англичанин, ирландец и шотландец входят в бар…
– Ради бога, перестаньте, Гарри, не заставляйте меня смеяться, от этого мне будет еще больнее.
– Ладно, тогда я расскажу вам одну реальную историю – а потом вы расскажете мне свою.
– Что ж, это будет справедливо, – признал Винсент.
Я рассказал ему о своем детстве в Лидсе, о том, как меня дразнили и задирали в школе, каким посредственным я был учеником и о том, какая это скука – изучать юриспруденцию.
Он поведал мне о своем богатом отце, хорошем, добром человеке, который ради своего сына был готов на все, и о том, как он, Винсент, этим пользовался.
Я рассказал о том, как гулял по поросшим вереском пустошам, как весной во влажных низинах распускаются яркие цветы и как в летнюю жару высохшая трава вдоль насыпи железной дороги, проложенной через болота, вспыхивает словно порох и сгорает в мгновенье ока, оставляя после себя хлопья невесомого черного пепла.
Он заговорил о саде с кустами рододендронов и о том, как из-за соседнего холма доносились гудки поездов.
– Это было в южной части Англии?
– Да, неподалеку от Лондона.
Я рассказал Винсенту о своих приемных родителях, о том, что они были мне гораздо ближе и роднее биологических родителей, где бы и кто бы они ни были. О том, что мне так и не хватило духу сказать: вы давали мне кров и пищу и ни разу не попрекнули меня, а потому именно вас я считаю своими отцом и матерью.
– Гарри, – произнес Винсент искаженным от боли голосом.
– Что?
– Я… Я хочу вам кое-что сказать.
– Хорошо.
– Меня зовут… меня зовут Винсент Бентон. Ранкис – фамилия садовника. Я скрывал свою настоящую фамилию, потому что… Сейчас мне двадцать пять лет. Но на самом деле мне семьсот девяносто четыре. Мой отец – Говард Бентон, а мою мать звали Урсула. Я ее совсем не помню. Она умерла, когда я был еще совсем ребенком. Родился я третьего октября тысяча девятьсот двадцать пятого года. За всю свою жизнь я никогда и никому этого не говорил. Никому.
– Ну а я вам про себя уже все рассказал, – ответил я.
– Нет, – возразил Винсент, с трудом поднимаясь с койки. – Нет, не все. – С этими словами он открыл коробку, вынул из нее конструкцию из проводов и электродов и стал прилаживать ее к моей голове.
– Что вы делаете?
– Я не могу смириться с этой жизнью, – сказал он. – Не могу ее принять. Не могу – и все. Мне хотелось, чтобы хоть кто-нибудь это понял.
– Винсент…
Я попытался сопротивляться, но у меня уже не было для этого ни сил, ни желания. Без труда разведя в стороны мои руки, Винсент прижал электроды к моему черепу.
– Мне очень жаль, Гарри, – сказал он, и по его щекам потекли слезы. – Если бы вы знали, что я с вами сделал… Если бы вы могли это понять… Я обязательно найду вас, слышите? Найду и позабочусь о том, чтобы вы были в безопасности, что бы ни случилось.
Послышалось электрическое жужжание – напряжение в собранной Винсентом электрической цепи росло.
– Винсент, подождите, я не…
Но было уже слишком поздно.
Глава 82
Придя в себя после процедуры Забвения, как и после предыдущих случаев, когда мне стирали память, я остался самим собой. Я по-прежнему находился в больнице и по-прежнему умирал.
Мою койку перенесли в другую палату – а может, переселили не меня, а Винсента. Короны из проводов и электродов нигде не было видно. Судя по ощущениям, в моей крови бродила большая доза сильнодействующих обезболивающих препаратов. Я словно плыл куда-то в густом теплом тумане.
Полежав немного, я попытался встать. Мои чудовищно распухшие колени тут же подломились, и я рухнул на пол, успев обратить внимание, что мои руки, ноги и туловище плотно перебинтованы. С большим трудом я подполз к двери и выбрался в коридор. Оказавшаяся поблизости медсестра, увидев меня, испуганно вскрикнула и позвала санитара. Тот усадил меня в кресло-каталку.
– Я умираю, – твердо произнес я.
– Мистер Огаст, ваше состояние…
– Повторяю еще раз: мне приходит конец. Жить мне осталось всего пару дней. Мой организм разрушается, и вы ничем не можете мне помочь. Я готов подписать любой документ, который освобождает больницу от какой-либо ответственности, но это надо сделать быстро, потому что через пять минут я потеряю сознание.
