23.13 …все были стихотворения в прозе, как у Ивана Тургенева… —
Имеются в виду два цикла миниатюр Тургенева «Стихотворения в прозе» (1878–1882).
23.14 Теперь начинается детективная повесть… —
«Детективная повесть» в иронических тонах, в основе которой лежит ситуация «кража в вагоне» (правда, в трамвайном), встречается у Зощенко:
«Главное – Василий Конопатов с барышней ехал. Поехал бы он один – все обошлось бы славным образом. А тут черт дернул Васю с барышней на трамвае выехать. <…> Были у парня небольшие часы – сперли. И только сейчас тут были. А тут вдруг хватился, хотел перед дамой пыль пустить – часов и нету. <…> Вася, конечно, сразу на даму свою подумал, не она ли вообще увела часы» («Часы», 1926).
23.15 …и тупой-тупой в телогрейке летит на прежнее место, вонзаясь в спину лавочки, как в сердце тупая стрела Амура… —
Стрела Амура (метафор.) – внезапно поражающее индивида обостренное чувство любви; см., например, у Вийона:
Здесь крепко спит в земле сырой,
Стрелой Амура поражен,
Школяр, измученный судьбой,
Чье имя – Франсуа Вийон.
(«Большое завещание», строфа CLXV (Эпитафия))
У настоящего Амура стрелы, естественно, всегда острые, и они способны поразить человека насмерть, о чем писал тот же Вийон:
Скончался, претерпев страданья,
Амура стрелами пронзен
Навылет, – бедный ветрогон!
(«Баллада последняя»)
У русских поэтов стрелы Амура также встречаются. Например, у Маяковского есть «стрела в амурно-лировой охоте» («Во весь голос», 1929–1930).
У Сологуба:
Бойся, дочка, стрел Амура.
Эти стрелы жал больней.
Он увидит – ходит дура,
Метит прямо в сердце ей.
<…>
В сердце мне он не уметил
Ни одной из острых стрел.
(«Бойся, дочка, стрел Амура…», 1921)
Учитывая тот факт, что ниже, в главе «Есино – Фрязево», тупой превратится в Герцена, можно усмотреть здесь каламбур, основанный на том, что немецкое «Herzen» означает «сердечный».
23.16 C. 52. Я глянул вперед. И впереди то же самое, странных только двое: дедушка и внучек. Внучек на две головы длиннее дедушки и от рождения слабоумен. Дедушка – на две головы короче, но слабоумен тоже. —
Ситуация «беседа в железнодорожном вагоне на общественные темы» в компании людей с физическими недостатками встречается, например, у Бунина:
«В вагонах прежде разговаривали только о дождях и засухах, о том, что „цены на хлеб бог строит“. Теперь у многих в руках шуршали газетные листы, а толк шел опять-таки о Думе, о свободах, отчуждении земель <…> Прошел молодой солдат с отрезанной ногой, в желтухе, с черными печальными глазами, ковыляя, стуча деревяшкой, снимая манджурскую папаху и, как нищий, крестясь при каждом подаянии. И поднялся шумный негодующий разговор о правительстве, о министре Дурново и каком-то казенном овсе… <…> Сидевший против Кузьмы молодой человек, стриженный бобриком, покраснел, заволновался и поспешил вмешаться:
– Позвольте, господа! Вот вы говорите – свобода… Вот я служу письмоводителем у податного инспектора и посылаю статейки в столичные газеты… Разве это его касается? <…> Позвольте: если мои взгляды левее его…
– Взгляды? – альтом карлика вдруг крикнул сосед молодого человека, толстый скопец в сапогах бутылками, мучник Черняев, все время косивший на него свиными глазками. И, не дав ему опомниться, завопил: – Взгляды? Это у тебя-то взгляды? Это ты-то левее? Да я тебя еще без порток видал! Да ты с голоду околевал, не хуже отца своего, побирушки! Ты у инспектора-то ноги должен мыть да юшку пить!
– Кон-сти-ту-у-ция, – тонким голосом, перебивая скопца, запел Кузьма и, поднявшись с места, задевая колени сидящих, пошел по вагону к дверям.
Ступни у скопца были маленькие, полные и противные, как у какой-нибудь старой ключницы, лицо тоже бабье, большое, желтое, плотное, губы тонкие… <…> Отворив дверь на площадку вагона, Кузьма с отрадой вздохнул холодной и душистой дождевой свежести» («Деревня», 1910).
А вот из Зощенко, о слабоумных:
«Я ехал в Москву. Из Ростова. <…> Гляжу на окружающих пассажиров и вижу – компания подобралась довольно славная. <…> Один такой без шапки, длинногривый субъект, но не поп. Такой вообще интеллигент в черной тужурке. Рядом с ним – в русских сапогах и в форменной фуражке. Такой усатый. Только не инженер. Может быть, он сторож из зоологического сада или агроном. Только, видать, очень отзывчивой души человек. Он держит своими ручками перочинный ножик и этим ножиком нарезает антоновское яблоко на кусочки и кормит своего другого соседа – безрукого. Такой с ним рядом, вижу, безрукий гражданин едет. Такой молодой пролетарский парень. Без обоих рук. Наверное, инвалид труда. Очень жалостно глядеть. <…> А напротив них сидит немолодой, седоватый мужчина в черном картузе. И все этот он, этот мужчина, усмехается.
<…>…Все хохочет по временам: „хе-е“ и „хе-е“. <…> Стал посторонние вопросы задавать усатому субъекту, как более отзывчивому, но тот отвечает хмуро и с неохотой. Только вдруг в разговор со мной ввязывается первый, интеллигентный мужчина, который с длинными волосами. <…> Тут я поглядел на всю честную компанию и вижу – батюшки мои! Да ведь это действительно ненормальные едут со сторожем. И который длинноволосый – ненормальный. И который все время хохочет. И безрукий тоже. На нем просто смирительная рубашка надета – руки скручены. И сразу не разобрать, что он с руками. Одним словом, едут ненормальные. А этот усатый – ихний сторож. Он их перевозит» («Голубая книга», отдел «Удивительные события» («Мелкий случай из личной жизни»)).
23.17 C. 52. …дедушка – тот смотрит еще напряженнее… <…> И вся физиономия – в оспинах, как расстрелянная в упор. А посередке расстрелянной физии – распухший и посиневший нос, висит и качается, как старый удавленник… —
Вот портрет подобного «пассажира» у Бунина: «Низко, с притворным смирением, клонил передо мной густую седую голову нищий, приготовив ковшиком ладонь, когда же ловил и зажимал пятак, взглядывал и вдруг поражал: жидко-бирюзовые глаза застарелого пьяницы и огромный клубничный нос – тройной, состоящий из трех крупных, бугристых и пористых клубник… Ах, как опять мучительно-радостно: тройной клубничный нос!» («Жизнь Арсеньева», кн. 5, гл. 11).
Характеристика носа дедушки – «распухший и посиневший» – позаимствована из Пушкина, из его классического описания не удавленника, но утопленника: «Безобразно труп ужасный / Посинел и весь распух» («Утопленник», 1828).
24. Храпуново – Есино
24.1 C. 53. Есино —
железнодорожная платформа на магистрали Москва – Владимир.
