В сходной с Веничкиной ситуации оказывается один из ветхозаветных царей:
«Я видел его и Апамину, дочь славного Вартака, царскую наложницу, сидящую по правую сторону царя; она снимала венец с головы царя и возлагала на себя, а левою рукою ударяла царя по щеке. И при всем том царь смотрел на нее, раскрыв рот: если она улыбнется ему, улыбается и он; если же она рассердится на него, он ласкает ее, чтобы помирилась с ним. О, мужи! Как же не сильны женщины, когда так поступают они? <…> О, мужи! Не сильны ли женщины?» (2 Езд. 4: 29–32, 34).
18.15 …эта мутная, эта сучья белизна в зрачках, белее, чем бред… —
Сравнение «белее, чем бред» – из Пастернака:
Я больше всех удач и бед
За то тебя любил,
Что пожелтелый белый свет
С тобой – белей белил.
И мгла моя, мой друг, божусь,
Он станет как-нибудь
Белей, чем бред, чем абажур,
Чем белый бинт на лбу!
(«Не трогать», 1917)
18.16 …седьмое небо! —
См. 32.19. Поскольку Веничка едет к любовнице на выходные, возникает законная ассоциация с монологом одной из лирических героинь Цветаевой: «Я – страсть твоя, воскресный отдых твой, / Твой день седьмой, твое седьмое небо» («Не самозванка – я пришла домой…», 1918).
18.17 И все смешалось: и розы, и лилии… —
Розы и лилии, будучи олицетворениями чистой, светлой, исключительно поэтической любви, смешиваются регулярно у поэтов – например, у Брюсова: «Молитесь о праздничных розах, / О лилиях чистых молитесь… <…> Молитесь о пламенных розах, / О лилиях белых – молитесь!» («Молитесь!», 1917). Сравнение возлюбленной одновременно с розой и лилией есть у Гейне в переводе Фета: «Она всей любви и желаний царица, / Мне роза, лилея, голубка, денница» («Лелеею, розой, голубкой, денницей…», 1857). У раннего Пушкина лилея также связана с розой: «Увяла роза, / Дитя зари. <…> И на лилею нам укажи» («Роза», 1815).
Кроме этого, вместе упомянуты розы и лилии в опере «Иоланта» Чайковского (см. 24.7), где в начале слепая героиня вместе с хором поет: «Вот тебе ландыши, розы, лилии, вот васильки». Забавно, что не только «розы, лилии», но и ландыши, и васильки фигурируют в «Москве – Петушках» (см. 22.24, 36.16, 45.15).
18.18 C. 39. …и в мелких завитках – весь – влажный и содрогающийся вход в Эдем… —
Вход в Эдем – ворота в рай. У Пушкина: «В дверях Эдема ангел нежный / Главой поникшею сиял…» («Ангел», 1827). Здесь: метафорическое наименование влагалища.
В идентичном обрамлении из роз (см. 18.17) вход в Эдем представлен у Гумилева: «Перед воротами Эдема / Две розы пышно расцвели…» («Две розы», 1911). Сравните также вход в Эдем у других поэтов. У Фета: «И вздохи неба принесло / Из растворенных врат эдема» («Пришла, – и тает все вокруг…», 1866); у Мережковского: «Как филина заря, меня бы ослепила / В сияющий эдем отворенная дверь» («С потухшим факелом мой гений отлетает…», 1886); у Сологуба: «Но радужных Эдемских врат / Смущенное не видит око» («Как было сладостно вино…», 1923), «Мое самовластительство поэта, / Эдемскую увидевшего дверь» («Я не люблю строптивости твоей…», 1925). В ином, но сходном с поэмой, контексте Эдем фигурирует у Эренбурга: «Что это – тяжелое похмелье / Иль непроветренный Эдем?» («Скрипки, сливки, книжки, дни, недели…», 1921).
18.19 Вы мне скажете: «Так ты что же, Веничка, ты думаешь, ты один у нее такой душегуб?» —
Фраза построена по аналогии с ранним Евтушенко:
А друзья засмеются: «Что ты, Женечка!
Да и кто на ней, подумай, женится!
Сколько у ней было-перебыло…»
(«Ира», 1957)
18.20 А какое мне дело! <…> Пусть даже и не верна. —
Вспоминается реплика пушкинского Алеко: «И что ж? Земфира неверна! / Моя Земфира охладела!» («Цыганы»). Похожие чувства испытывает лирический персонаж Брюсова: «Не все ль равно, была ль ты мне верна? / И был ли верен я, не все равно ли?» («Неизбежность», 1909).
18.21 Старость и верность накладывают на рожу морщины… —
Парафраз максимы Монтеня: «Старость налагает морщины не только на наши лица, но в еще большей мере на наши умы, и что-то не видно душ – или они встречаются крайне редко, – которые, стараясь, не отдавали бы плесенью и кислятиной» («Опыты», кн. 3, гл. 2).
18.22 …вся она соткана из неги и ароматов. Ее не лапать и не бить по ебалу – ее вдыхать надо. —
Ебало (нецензур.) – лицо. Ближайшие «ароматические» ассоциации с «алкогольным» привкусом вызывают похожие друг на друга женские образы Брюсова:
Она прошла и опьянила
Томящим сумраком духов
И быстрым взором оттенила
Возможность невозможных слов.
Сквозь уличный железный грохот
И пьян от синего огня,
Я вдруг заслышал жадный хохот,
И змеи оплели меня.
(«Прохожей», 1901)
И Блока:
И медленно, пройдя меж пьяными,
Всегда без спутников, одна,
Дыша духами и туманами,
Она садится у окна.
(«Незнакомка», 1906)
18.23 Я как-то попробовал сосчитать все ее сокровенные изгибы, и не мог сосчитать – дошел до двадцати семи… —
У Кузмина лирический герой, стремящийся к негам и Эдему, считает родинки на теле возлюбленного:
Девять родинок прелестных
Поцелуями считаю,
И считая, я читаю
Тайну, слаще тайн небесных.
<…>
Так по лестнице небесной,
Четки нег перебирая,
Я дверей достигну рая
Красоты твоей чудесной.
То ли родинка восьмая
Мне милей всего на свете,
Слаще тени в теплом лете,
И милей, чем ветер мая.
А дойду я до девятой, —
Тут уж больше не считаю…
Только таю, таю, таю,
Нежным пламенем объятый.
(«Девять родинок прелестных…», 1914)
«Сокровенные изгибы» женского тела справедливо возводятся Ю. Левиным к изгибу тела Грушеньки из романа Достоевского «Братья Карамазовы» (Левин Ю. Классические традиции в «другой» литературе. Венедикт Ерофеев и Федор Достоевский // Литературное обозрение. 1992. № 2. С. 45), о которых Дмитрий Карамазов говорит: «Я говорю тебе: изгиб. У Грушеньки, шельмы, есть такой один изгиб тела, он и на ножке у ней отразился, даже в пальчике-мизинчике на левой ножке отозвался» (ч.1, кн. 3, гл. 5); «…в любви его к этой женщине заключалось нечто гораздо высшее, чем он сам предполагал, а не одна лишь страстность, не один лишь „изгиб тела“» (ч. 3, кн. 8, гл. 3); «…меня только изгибы инфернальные томили…» (ч. 4, кн. 11, гл. 4).
