– Ну хорошо хоть возвращает, – сказал Гамаш и заработал этим неприязненный взгляд от Мирны. – Вы считаете, что книгу Бернара о пятерняшках взяла Рут?
– А кто еще?
Вопрос был хороший.
– Я спрошу ее завтра, – пообещал Гамаш, надевая куртку. – Вы знаете то стихотворение Рут, которое вы цитировали?
– «Но кто тебя обидел так»? Вы про это? – спросила Мирна.
– Оно у вас есть?
Мирна нашла тонкую книжицу, и Гамаш заплатил за нее.
– Почему Констанс перестала ходить к вам на сеансы? – спросил он.
– Мы зашли в тупик.
– Как так?
– Стало ясно, что если Констанс на самом деле хочет иметь близких друзей, то ей нужно снять с себя бронежилет и подпустить к себе кого-нибудь. Наша жизнь похожа на дом. Кого-то мы пускаем на газон перед домом, кого-то – на крыльцо, кто-то входит в прихожую или в кухню. Добрые друзья допускаются в дом, в гостиную.
– А кому-то позволяют войти в спальню, – сказал Гамаш.
– Да, это по-настоящему близкие отношения, – согласилась Мирна.
– А Констанс?
– Ее дом был прекрасен снаружи. Привлекательный, красивый. Но запертый. Внутрь никого не допускали.
Гамаш слушал внимательно, но не сказал Мирне, что ее аналогия с домом идеальна. Констанс эмоционально забаррикадировалась внутри, и никто не пересекал порога ее каменного дома.
– Вы ей об этом сказали? – спросил он.
Мирна кивнула в ответ:
– Она поняла меня и старалась, очень старалась преодолеть себя, однако стены оказались слишком высокими и толстыми. Поэтому наши сеансы закончились. Больше я для нее ничего не могла сделать. Но мы поддерживали знакомство. – Мирна улыбнулась. – Даже взять ее нынешний приезд – я думала, может быть, она наконец раскроется. Я надеялась, что теперь, когда мертва ее последняя сестра, у нее не будет возникать ощущения, что она выдает семейные тайны.
– Но она ничего не сказала?
– Ничего.
– Хотите знать, что я думаю? – спросил он.
Мирна кивнула.
– Я думаю, она приехала, просто чтобы отвлечься. А вот когда решила вернуться, то причина была уже совсем иная.
Мирна поймала его взгляд:
– Какая причина?
Он вытащил фотографии из кармана и выбрал ту, на которой перед объективом стояли четыре женщины.
– Мне кажется, она собиралась привезти вам это. Ее самое драгоценное, самое личное владение. Я думаю, она хотела открыть двери и окна своего дома и впустить вас внутрь.
Мирна протяжно вздохнула и взяла у него фотографию.
– Спасибо вам, – тихо сказала она, глядя на снимок. – Виржини, Элен, Жозефин, Маргерит и теперь Констанс. Не осталось никого. Ушли в легенду. Что у вас?
Гамаш взял самую первую фотографию пятерняшек Уэлле, только что родившихся, выложенных, словно хлебные караваи, на кухонный стол. С их ошеломленным отцом, стоявшим за ними.
Старший инспектор перевернул фотографию и посмотрел на слова, написанные на обороте почти наверняка рукой матери или отца. Аккуратно, тщательно. Рукой, не привычной к перу. В их жизни, не очень примечательной, это событие было достойно того, чтобы его запомнить. Они написали имена девочек в том порядке, в каком они лежали на столе.
Мари-Виржини.
Мари-Элен.
Мари-Жозефин.
Мари-Маргерит.
Мари-Констанс.
Почти наверняка в том порядке, в каком они и родились, но еще, как понял вдруг Гамаш, в том порядке, в каком они умерли.
Глава семнадцатая
Арман Гамаш проснулся от криков, воплей и коротких, резких взрывов звука.
Он сел в кровати, мгновенно перейдя от глубокого сна к полному бодрствованию. Быстро протянул руку к ящику, в котором лежал его пистолет, и замер в таком положении.
Глаза его смотрели ясно, сосредоточенно. Он оставался неподвижен и напряжен.
За занавесками уже рассвело. Наконец звук повторился. Взволнованный крик. Зов о помощи. Слова команды. Еще один удар.
Ошибиться в природе этих звуков было невозможно.
Надев халат и тапочки, Гамаш подошел к окну, отодвинул занавеску и увидел, как играют в хоккей на замерзшем пруду в середине деревенского луга.
Рядом с ним оказался Анри – он тыкался носом в стекло, принюхивался.
– Это место меня доконает, – сказал старший инспектор, обращаясь к псу.
Но он все же улыбался, глядя, как малышня на пруду неистово гоняется за шайбой. Выкрикивает друг другу инструкции. Торжествующе орет после забитой шайбы, страдальчески кричит, когда шайба попадает в сетку.
Несколько секунд он смотрел как зачарованный сквозь подернутое морозцем стекло.
День стоял солнечный. Гамаш вспомнил, что сегодня воскресенье. Солнце только взошло, но, глядя на детей, можно было подумать, что они играют уже несколько часов и могут продолжать хоть весь день, прерываясь разве что на горячий шоколад.
Он закрыл окно и распахнул занавески. Дом погрузился в тишину. Он не сразу понял, что находится не в гостинице Габри, а в доме Эмили Лонгпре.
Спальня с дощатыми полами превосходила размерами номер в гостинице. На одной из стен, оклеенных обоями с давно вышедшим из моды цветочным рисунком, располагался камин. По двум стенам шли окна, что делало комнату яркой и веселой.
Гамаш посмотрел на часы на прикроватной тумбочке и чуть не схватился за голову – они показывали почти восемь. Он проспал. Не стал ставить будильник, понадеявшись, что проснется, как всегда, в шесть. Или что Анри не даст ему разоспаться.
Но оба заснули как убитые и все еще спали бы, если бы внизу кто-то из игроков не забил гол.
Быстро приняв душ, Гамаш спустился с Анри вниз, накормил его, включил кофейник, потом пристегнул поводок к ошейнику, собираясь прогуляться вокруг деревенского луга. На ходу они наблюдали за хоккеистами, Анри натягивал поводок – ему тоже хотелось поиграть.
– Я рада, что этот тупой зверюга на поводке. Он опасен.
Гамаш повернулся и увидел Рут с Розой на замерзшей дороге. На Розе были маленькие вязаные тапочки, и она прихрамывала, как и ее хозяйка. А Рут вышагивала вперевалку, точно утка.
Если хозяева действительно становятся похожими на своих питомцев, то у самого Гамаша в любой момент могли появиться громадные уши и игривое, чуть рассеянное выражение лица.
Но Роза для Рут значила гораздо больше, чем просто домашняя любимица, а Рут для Розы, должно быть, была поважнее других крупных двуногих.
– Анри не тупая зверюга, мадам, – возразил Гамаш.
– Я знаю, – отрезала поэтесса. – Я обращалась к Анри.
