Рут молчала. Она наклонила голову и посмотрела на Розу, потом уронила тонкую, с синими прожилками руку и погладила утиную спинку.
– Я ведь с ними ровесница. Почти день в день. Как и они, я выросла во время Великой депрессии и войны. Мы перебивались с хлеба на воду, мои родители еле выживали. Голова у них была занята другими вещами, а не нескладной, несчастной дочерью. И я стала интровертом. Жила богатой вымышленной жизнью, в которой превратилась в одну из пятерняшек. Шестую. – Она улыбнулась, ее щеки чуть порозовели. – Я знаю. Шесть пятерняшек. Бессмыслица.
Гамаш не стал заострять внимание на других логических ляпсусах.
– Они всегда казались такими счастливыми, такими беззаботными, – продолжила Рут.
Голос ее стал тихим, а на лице появилось выражение, которого Гамаш не видел прежде. Мечтательное.
Тереза Брюнель проследовала за Кларой из кухни в мастерскую.
Они прошли мимо призрачного портрета на мольберте. Незаконченная работа. «Вероятно, лицо мужчины», – подумала Тереза без особой уверенности.
Клара остановилась перед другим холстом.
– Я его только начала, – сказала она.
Терезе не терпелось увидеть картину. Она была большой почитательницей Клары.
Две женщины стояли друг подле друга. Одна растрепанная, во фланелевых штанах и свитере, другая в изящных брюках, шелковой блузке, свитере от Шанель, подпоясанная тонким кожаным ремешком. Обе держали кружки с горячим травяным чаем и смотрели на полотно.
– Что это? – спросила наконец Тереза, наклоняя голову то влево, то вправо.
– Вы хотите спросить, кто это? Мой первый портрет, написанный по памяти.
Тереза подумала, что у Клары нелады с памятью.
– Это Констанс Уэлле, – пояснила Клара.
– Вот как? – Тереза опять наклонила голову, но поняла, что, сколько ни наклоняй, изображенное на холсте никогда не будет похоже на одну из знаменитых пятерняшек. – Она, вероятно, не закончила позировать вам.
– Она и не начинала. Отказалась, – сказала Клара.
– Правда? Почему?
– Она не сказала, но, наверное, не хотела, чтобы я увидела то, что она скрывает, или чтобы рассказала о ней этим портретом слишком многое.
– Почему вы захотели ее написать? Потому что она одна из пятерняшек?
– Нет, я тогда этого не знала. Ее лицо показалось мне интересным.
– А что вас заинтересовало? Что вы в нем увидели?
– Ничего.
Суперинтендант отвернулась от полотна и уставилась на свою собеседницу:
– Pardon?
– Понимаете, Констанс была удивительная. Смешливая, дружелюбная и добрая. Замечательный гость за обедом. Она заходила ко мне раза два.
– Но? – подсказала Тереза.
– Но я чувствовала, что мне никогда не узнать ее ближе. На ней была какая-то личина, вроде лакированной маски. Она словно уже сама по себе была портретом. Нечто созданное, ненастоящее.
Некоторое время обе разглядывали красочную кляксу на холсте.
– Я хотела узнать, не знаете ли вы кого-нибудь, кто мог бы установить спутниковую тарелку? – спросила Тереза, вспомнив о своей миссии.
– Знать-то знаю, только это не поможет.
– Что вы имеете в виду?
– Спутниковые тарелки здесь не работают. Можно попробовать комнатную антенну, но сигнал очень слабый. Большинство из нас получают новости по радио. Если случается какое-то серьезное событие, мы поднимаемся в спа-гостиницу и смотрим телевизор там. Но я могу дать вам почитать хорошую книгу.
– Merci, – улыбнулась в ответ Тереза, – но, если вы все же порекомендуете мне специалиста по тарелкам, я буду вам признательна.
– Нужно позвонить.
Клара оставила Терезу в мастерской созерцать полотно и женщину, которая была не совсем реальной, а теперь умерла.
Рут крепко сжимала в руке поэтический сборник.
– В первый же день Констанс пришла ко мне. Сказала, что ей нравится моя поэзия.
Гамаш поморщился. Две вещи ни при каких обстоятельствах нельзя было говорить Рут Зардо: «У нас кончилось спиртное» и «Мне нравится ваша поэзия».
– И что вы ей ответили? – спросил он с опаской.
– А что, по-вашему, я могла ей сказать?
– Уверен, вы проявили любезность и пригласили ее в дом.
– Я пригласила ее сделать кое-что.
– И она сделала?
– Нет. – Рут не могла скрыть удивления. – Она просто сказала, стоя у моей двери: «Спасибо».
– И что сделали вы?
– А что я могла сделать после этого? Захлопнула перед ней дверь. Она сама напросилась.
– Да уж, вас спровоцировали дальше некуда, – согласился Гамаш, и Рут посмотрела на него пронзительным, оценивающим взглядом. – Вы знали, кто она?
– Вы думаете, она сказала: «Привет, я одна из пятерняшек. Позвольте войти?» Конечно, я не знала, кто она такая. Я решила, что она старая пердунья, которой что-то от меня надо. Поэтому я от нее избавилась.
– И что сделала она?
– Вернулась. Купила бутылку «Гленливета». Явно посоветовалась с Габри там, «У геев». И Габри сказал ей, что единственный ключ, который открывает дверь в мой дом, – бутылка виски.
– Слабое звено в вашей системе безопасности.
– Она сидела там. – Рут показала на стул, на котором сидел Гамаш. – А я здесь. И мы выпивали.
– И на какой стадии она вам сказала, кто она такая?
– Она, вообще-то, не говорила. Она сказала, что у меня есть одно стихотворение. Я спросила какое, и она мне процитировала. Как и ты. Потом сказала, что Виржини именно так и чувствовала себя. Я спросила, о какой Виржини она говорит, и она ответила, что о своей сестре. О Виржини Уэлле.
– И тогда вы поняли? – спросил Гамаш.
– Господи боже, да тут даже моя долбаная утка догадалась бы.
Рут поднялась и вернулась с книгой Бернара о пятерняшках. Она бросила книгу на стол и снова села.
– Отвратительная книга, – сказала она.
Гамаш взглянул на обложку. Черно-белая фотография доктора Бернара, сидящего на стуле в окружении пятерняшек Уэлле в возрасте приблизительно восьми лет. Пятерняшки смотрели на него восторженными глазами.
Рут тоже смотрела на обложку. На пятерых девочек.
– Я притворялась, что живу в приемной семье, и ждала, что в один прекрасный день они придут и найдут меня.
– И в один прекрасный день Констанс пришла, – тихо произнес Гамаш.
Констанс Уэлле в конце своей жизни, в конце пути пришла в этот разрушающийся старый дом, к этой разрушающейся старой поэтессе. И здесь она нашла-таки собеседницу.
