Логические связи под напором эмоций рвались, не успев выстроиться.
Совершенно запутавшись, Настя крепче сжала книгу в руках, приняв единственное решение, не вызывающее внутреннего сопротивления: дочитать её до конца и попытаться понять, о чём ей хотела сказать бабушка своим подарком и при чём здесь Михаил Морозов.
Настя сорвала успевшее запылиться покрывало с тахты, забралась на неё с ногами и углубилась в чтение.
* * *
«Я был близок! Дверь, о существовании которой я долгое время не знал, открылась для меня. Старцы приходили за мной ночью – прошли сквозь стену лазарета. И я едва не испортил всё, вскрикнув от неожиданности.
На вид они не так уж стары – хоть волосы и белы, как крещенский снег, но их кожа, ровная, без единой морщины, и цвет её говорит скорее о цветущей молодости. Чётки в их руках щёлкают ежесекундно – так ловки пальцы. Время не согнуло их спины, не искалечило суставы. Я, с трудом поднявшись с одра, выгляжу старше и недужнее их, на столетия запертых здесь древним колдовством. Я обрадовался им так, что почувствовал некоторый прилив сил и попытался сделать шаг навстречу.
Они попросили меня не беспокоиться.
Признаюсь, невольно пришло в голову, что это всего лишь видения, которыми последние дни телесный недуг истязал мой разум. Я хотел коснуться их, ощутить, что мои гости – не бред, не иллюзия, не фантом. Я хотел удостовериться, что близок, наконец, к достижению моей цели и ощутить пальцами грубую шерсть их балахонов.
О, пальцы мои, бледные, тонкие, казались призрачными, когда один из старцев взял их в свои крепкие ладони, от которых веяло жаром, будто от хорошо натопленной печи. Это тепло заставило ожить кровь мою и устремиться по жилам к сердцу и голове, горячей волной омывая тело. Я вздохнул – впервые за много месяцев – глубоко, как прежде, осознав, как ослаб, как глубоко впустил в своё тело и разум жуткий холод каземата.
Держащий мои руки старец поднял на меня глаза. И тут я, малодушный, не удержался от другого вскрика, испуганного, потому что ужаснее этих глаз я не встречал прежде. Выцветшие до той бледной, почти прозрачной голубизны, каким бывает небо самым жарким июльским полуднем, они смотрели на меня – и не видели. Может, сумеречный свет и моё душевное смятение сыграли со мною злую шутку, но я увидел в этих глазах столько страдания и боли, такую усталость и муку, телесную и душевную, что мне почудилось, будто взгляд этот забирает последние крохи моей жизни из тела, истерзанного тюрьмой и болезнью. И я закричал и отнял руки, едва при этом не повалившись на каменный пол. Вековое безумие смотрело на меня глазами старца – и я испуганно отпрянул и даже пытался заслониться от ужасного взгляда, но не нашёл сил. Казалось, они покинули меня вместе с теплом его рук.
Но старец, по счастью, не рассердился. Напротив, ласково улыбнулся, вновь беря мои ледяные руки в свои.
– Успокойся, юноша. Ты искал нас – и вот мы здесь. Поведай, откуда ты знаешь о нашем братстве? Тебе приходилось умирать здесь? Я не помню тебя.
Двое старцев за его спиной тоже отрицательно покачали головами, до подбородков скрытыми под коричневыми конусами капюшонов, – они тоже не помнили меня среди крепостных мертвецов.
– Я не был здесь прежде! Мой отец… Вы должны помнить его. Он провёл в крепости больше двадцати лет, был болен, при смерти. А потом чудесным образом выздоровел. Он писал о вас в дневнике. Это ведь вы излечили его? Он тогда… умер?!
Старцы вновь отрицательно покачали головами – все трое, но ответил вновь тот, что удерживал мои руки.
– Нет. Твой отец отказался от вечной жизни в служении ордену. Его вела другая звезда. Верность ей он не мог предать, а потому выбрал век смертного. Однако крепость приняла его за своего, открыла вход и выход, и мы отвели его к Источнику, позволив сделать один глоток. Он остался верен своему решению все годы, что провёл здесь, на острове, хотя братья ещё дважды приходили к нему в трудный час и предлагали переменить судьбу и выбрать бессмертие. Твой отец был человеком удивительной силы духа. И хотя такие братья необходимы ордену, ибо Источник не принимает слабых, нам пришлось согласиться с его решением. По счастью, он прислал нам тебя, юноша. Ты готов?
– К чему? – переспросил я невольно, чтобы выгадать хоть минуту на раздумья. От слабости голова моя шла кругом, и я никак не мог уразуметь, чего они хотят от меня и что я должен ответить.
– Готов ли ты сделать выбор? Мы с братьями, ничтожные слуги, не узнали в тебе несгибаемый дух и горячую кровь твоего отца, но крепость признала тебя сразу и лишь испытывала.
Я никак не мог проникнуть в смысл его слов.
– В полночь вход и выход сделаются свободны. Путь к Источнику молодости и вечной жизни откроется тебе, но над источником ты должен будешь выбрать, сколько сделать глотков. Один вернёт тебе силу и здоровье, чтобы ты мог возвратиться в мир людей и свершить дело, которым горит твоё сердце. Если же ты сделаешь больше одного глотка…
– Я стану бессмертным? – выпалил я то, чем грезил столько времени, с самого дня гибели брата.
– Ты умрёшь и восстанешь в новом качестве. Станешь бессмертным слугой ордена и стражем Источника.
– Я останусь здесь? Вечность… здесь, в крепости, в этих сырых подвалах?
Старец вновь поднял на меня свои блёклые глаза и странно улыбнулся.
– В точности как твой отец, – рассмеялся он скрипучим сухим смехом. – Теперь я вспомнил его. Он задал тот же вопрос. Его волновало, как сможет он применить своё бессмертие для народного блага. Отвечу тебе то же, что и ему, – нет, любой из братьев может выйти из крепости, только если его призовёт родная кровь…
Старец не успел договорить. Какой-то шум раздался во дворе, и не успел я промолвить и слова, как гости мои растаяли в воздухе. Я кинулся к окну, чтобы увидеть, что происходит.
Проклятый день! Чёрный день! Пусть чувства и мысли мои гадки и самолюбивы, но я проклинаю сейчас тех, кто решил судьбу мою вместо меня, посчитав, что эта тюрьма – оплот самодержавной жестокости – должна пасть, как некогда пала Бастилия.
Я так явственно помню каждое слово в разговоре с братьями таинственного ордена бессмертных, но смутно припоминаются мне последующие события того рокового дня. Как, переступая через тела самых строгих охранников, бежали из открытых камер заключённые. Как ликовали они во дворе, куда меня под руки выволокли из лазарета какие-то громогласные, ошалевшие от радости и свободы люди. Меня положили у стены казарм и оставили там, совершенно позабыв в суматохе. Не было сил встать, и я пролежал под стеной до утра, глядя, как полыхает здание Старой тюрьмы. А вместе с ним сгорают и мои надежды на бессмертие.
Будьте вы прокляты! Прокляты!»
* * *
Бессмертие? Бедняга, очевидно, сошёл с ума!
Настя с трудом оторвалась от книги и легла на спину, бездумно уставившись в потолок. В её ушах ещё трещало пламя, пожирающее громаду Старой тюрьмы, гремели радостные крики и проклятия в адрес бывших мучителей, но сквозь этот гвалт пробивался громкий стук – кто-то колотил в дверь и орал, совершенно не стесняясь в выражениях.
