– И куда я вас дену? У меня машина не резиновая. Одну возьму, а вот вторую могу разве что в багажник положить.
– Болтун! Катю возьмёте, а я следом на такси поеду.
Довольная собой Марина повернулась к магу спиной и поплыла на кухню.
Лисин развёл руками, вновь улыбнулся и вышел на балкон, на ходу доставая телефон.
С кухни потянуло дразнящими запахами. Васильев сначала сбегал за недостающими продуктами в ближайший магазин, теперь помогал по хозяйству. А Настя прилегла на диван… И сразу навалилась истома, невероятная усталость после тяжёлого дня.
Но истома приятная, мягкая.
Потому что впервые за долгое время девушка почувствовала себя дома.
* * *
«Удивительно, в каких условиях мне приходится вновь приниматься за эти записи. Сколько лет прошло… Двадцать три года…
Двадцать три!
На прошлой неделе я перечитал то, что написал ранее, и смеялся до слёз. Мальчишка. Каким же наивным мальчишкой я был! Тонкошеий убийца жандармов…
Я думал, что стою на пороге смерти, и жаждал бессмертия. Я вернулся в крепость, чтобы отыскать то, что потерял. Глупец…
Весь остров в дыму. Беспрестанно рявкают зенитки. Мины рвутся совсем рядом. Земля вздрагивает. Этот остров снова стал для меня тюрьмой – мы в осаде больше девяноста дней. Тюрьмой, где Шура поит кипятком с хвоей, чтоб не шатались зубы. Муртазин беспрестанно режет. Вчера он вынул осколок у меня из бедра в Светличной башне, а сегодня я в строю на Королевской. Я думал, смогу исследовать крепость, спуститься вниз, отыскать вход к источнику, но не тут-то было. Мины впереди меня. Они бьют в землю, грызут её…
Убивают…
А я снова живу в тюремной камере.
Гаврик умер под пулями, теперь умру я. Как бы ни старался, всё-таки умру. Я не могу не думать об этом и удивляюсь, как держатся другие бойцы. Откуда они берут эту отчаянную смелость говорить обо всём, кроме смерти? Они всё время вспоминают о Ленинграде. Кто там лечился, кто учился. Даже тот, у кого просто была открытка с видом Адмиралтейства, – и тот, кажется, мнит себя ленинградцем. Они говорят о Дороге жизни… А о смерти – никогда. Они говорят только о жизни.
И умирают.
Бешено дерутся, защищая Ленинград, и умирают.
Мне шестьдесят. Может быть, я слишком стар для такой смелости? Может быть, я трус, и они считают меня стариком и трусом? Эти моряки, пехотинцы, снайперы, пулемётчики, артиллеристы, разведчики… Мне плевать. Я не стану лезть под пули, чтобы разубедить отважных молокососов. Потому, что вчера, мне кажется, я снова видел старцев. Видел коричневые капюшоны. Вечером, в подземных переходах под Королевской башней. А потом Семёнов вернулся в строй, а ведь Муртазин говорил, что он не выкарабкается. Почему они выбрали его, а не меня, связанного с этими стенами кровью? Выпадет ли мне ещё один шанс? Или снова моим мечтам о бессмертии суждено погибнуть в пламени чьего-то спасения и свободы?»
…Буквы становились всё мельче, почерк – небрежнее и корявее. Настя уже с трудом разбирала слова. Строчки плясали. Страх сделал с Михаилом Морозовым то, чего не сумела сделать лихорадка, – сломал его, и теперь он комкал и ломал буквы. Грифель карандаша крошился от нажима. Страницы были усеяны чёрными оспинами от графитовых крошек, кое-где на бумаге остались желтоватые точки от упавших на лист крошек табака.
Текст больше не уводил за собой в глубокие норы подземелий. Он словно выдвигался сам. Искорёженные, зазубренные, словно покрытые сколами и трещинами буквы казались всё более выпуклыми. Страницы коробились, и строки шевелились под пальцами, царапая кожу острыми краями слов.
Настя почувствовала, что ей нечем дышать. Хотелось отбросить дневник и вытереть руки, но неведомая сила заставляла девушку перелистывать страницу за страницей, до боли в глазах вглядываясь в неровные строки. Люстра, ярко горевшая по центру комнаты, отчего-то заморгала. Свет начал тускнеть, в углах зароились серым туманом тени. А ведь за окном должно быть ещё довольно светло.
От дивана, на который прилегла Настя, начал сочиться едва различимый, но с каждой минутой всё более и более явственный запах плесени. На свежайшей наволочке появилась маленькая красная точка. Медленно расплываясь, словно питаемая незримым источником, она превратилась в большой кровавый цветок…
– Настя! Настя! – надрывался где-то рядом Лисин.
Девушка хотела повернуть голову, но не смогла – тело сковал холод. Он поднимался от пальцев ног и лентой обвивал позвоночник, парализуя и лишая воли. И вновь неожиданно ярко нахлынуло чувство, что она не должна быть здесь – вернее, должна быть не здесь, а там, в крепости. И теперь знала, в какой.
Капелька крови ударилась о пожелтевший лист дневника.
– Настя! Проснитесь! – Голос мага становился всё глуше, словно отодвигаясь, таял в заволакивавшей всё дымке.
Возвращаться не хотелось, но…
Но тут гипнотический туман разрезал истошный детский крик, и Настя поняла, что должна вернуться.
– Мама!!!
Девушка распахнула глаза и обнаружила себя в ванной, полной горячей воды. Кипяток жёг кожу, и Настя, вскрикнув, вскочила, неловкая из-за потяжелевшей одежды.
Лисин подхватил её в большое полотенце, а Марина принялась стягивать с девушки мокрые джинсы.
– Мама! – заливался слезами Кирилл. – Мамочка!
Его с трудом держала Екатерина Фёдоровна.
– Всё хорошо! – крикнула Настя сыну.
– Эпилептичка она, – буркнула Марина. – Днём тоже припадок был.
– Что вы принимаете, Настя? – участливо спросил Лисин. – Лекарства где?
– Да нет никаких лекарств. – Девушку начала бить крупная дрожь. – Я никогда ничем не болела, и до этой книги вообще не знала, что такое обморок.
Её вернули на диван и напоили сладким чаем. Кирилл, прижавшийся к матери и не желающий отлипать, так и уснул в её объятиях, его перенесли в маленькую комнату. Бабушки расположились рядом: Екатерина Фёдоровна – на кровати, которую планировала занять Настя, а Марина разложила кресло.
– Тут всё равно спать негде, – мрачно сообщил Васильев, глядя на диван и узенькую тахту в гостиной. – Я в гостиницу съезжу. Соберу там всё и номер сдам. Ну и в дорогу что куплю… Справитесь?
Лисин кивнул.
– Когда едем?
– Давай к пяти утра к подъезду с полным баком. И вызови такси – двумя машинами пойдём.
– Для старушки?
– Для меня, – спокойно ответил Лисин. – Я поеду чуть позже. Прикрою нас.
– Осторожнее тут.
– Я не собираюсь делать ничего опасного.
– До встречи.
– До встречи.
Влад запер за Васильевым дверь, вернулся в гостиную, где сидела на диване Настя, и улыбнулся:
