– Иван. Носов, – пожал тот ему руку своей теплой мягкой лапищей.
Андрей переглянулся с Машей: та пожала плечами. Не спрашивай. Мужик верно истолковал его взгляд, мрачно усмехнулся:
– Да. Я тот самый внук людоеда.
Андрей кивнул: значит, он в курсе. Что ж. Так даже проще.
– А еще вы сын человека, который послал группу хорошо вооруженных мужчин, чтобы положить тут всех, похоронив вместе с нами вашу маленькую семейную тайну.
– Глупости, – ответил Носов, но как-то неуверенно.
– К сожалению, это правда, – сосредоточенно кивнула Маша. – Я тоже их видела.
– Я позвоню ему, – полез здоровяк в карман куртки. Андрей не без удивления заметил, что рубашка у него местами не застегнута, а на брюках – строительная пыль и следы краски, будто он и ночевал здесь, на полу.
– Уверены, что имеете на своего отца такое серьезное влияние? – зло усмехнулся Андрей. – Или просто хотите его предупредить?
Глядя Андрею в глаза, Носов опустил телефон.
– Хорошо. Что нужно делать?
«Можно ли ему доверять, с такой-то семейной традицией?» – прикидывал Андрей. Носов понял. Но никак не пытался его убедить. Стоял набычившись, крепко держа свою виолончелистку за руку.
– Вы же хирург? – наконец спросил Андрей. Тот кивнул. – С ножом обращаться умеете?
– Что?.. – начала Ксения, еще шире распахивая и без того огромные глазищи.
– Шутка, – улыбнулся Андрей одними губами. – Мы ни с кем не будем сражаться: белый день на дворе. Центр города. Мы просто попытаемся уйти без шума.
– Без шума не выйдет, Андрей, – Маша сосредоточенно на него глядела. – Тут нет выхода через двор ни на канал, ни на другую улицу. Только в тот же переулок, через арку рядом с парадной.
Он знал, что она хочет сказать: никакой центр и белый день не остановит маски-шоу, настроенные на убийство. Слишком большой человек играет. Можно позвонить в Москву и вызвать «своих» ребят – из тех, которых местное начальство не отзовет сразу по приезде. Но для этого им нужны основания вломиться в квартиру – то есть тот самый шум. А теперь внимание, вопрос: сколько у них времени? Как два мрачных клоуна, они с Машей одновременно посмотрели на часы. Ночь спустится на этот город часа в три. Сумерки – еще раньше. У них полчаса. Максимум – час.
– Тут есть выход на черную лестницу, – прижимаясь к объемному боку Носова-младшего, вдруг сказала виолончелистка. – Она была заложена, но мы во время ремонта освободили проем, чтобы мусор выносить.
– Отлично, – кивнул Андрей. – Значит, вы трое сейчас – ноги в руки – выходите туда. Спускаетесь вниз и ждете.
– А если они все равно оставят кого-то караулить на улице? – возразила Маша спокойно.
– Я постараюсь, чтобы не оставили, – он положил руку ей на шею, перебрал истосковавшимися пальцами гладкие теплые волосы на затылке. – Вперед. Ты отвечаешь за своих питерских подопечных.
Маша что-то хотела сказать, но вместо слов только кивнула виолончелистке с хирургом: идите. И, когда те пошли по коридору в сторону кухни, быстро обернулась, взяла его за отвороты куртки, прижала к себе и поцеловала крепко-накрепко, что называется – на совесть, как ему и мечталось все эти бессмысленные в ее отсутствие дни. Он сжал ей руку, до боли, а она лишь улыбнулась, не отрывая от него невозможных прозрачных глаз, кивнула и пошла догонять остальных. Хлопнула дверь – туда он еще наведается, чтобы забаррикадировать черную лестницу. А пока…
Он. 1960 г.
Ночь впереди,
Снег на пути,
Зорче вдаль, машинист, гляди,
Удачи тебе в пути!
Из песни «Машинист».
Композитор А. Пахмутова, слова К. Гребенникова и Н. Добронравова. 1960 г.
Уже два глухих, пасмурных дня он сидел один в разрушенном блиндаже, жег костер и ел запасы: их, впрочем, можно было пока не экономить. Паренек – «Зови меня Михой, дядя» – снова и снова объяснял ему проход через лес. Старые блиндажи были схожи с доисторическими пещерами, там имелись потемневшие от старости и сырости матрацы и самодельная – из ведра – печка. Топить, впрочем, следовало аккуратно – дым мог выдать их местонахождение. А так – все удобства, и он не раз размышлял о людях, ночевавших до него на старых матрацах: сумели ли они добраться до вожделенной Суоми, и если да, то как сложилась их судьба? Ему снилась Зина, склонившаяся полной молочной грудью над новорожденным Колькой. Рубиновые сережки, подаренные на рождение сына, поблескивали в ушах. У него самого на коленях сладкой тяжестью спала Аллочка, так ревновавшая отца к мальчику. Почему-то во сне она все так же была в своих красных ботиночках. Просыпаясь от утреннего озноба и натягивая чуть влажное одеяло на голову, он все пытался вспомнить, почему не спалил те ботиночки в огне блокадной буржуйки? Но они были так хороши: и цветом – алым, и нежнейшей на ощупь кожей. Таких было не отыскать ни у частников, ни тем более в советских обувных. Думал ли он, что однажды отдаст их своей дочери? Нет, конечно. Скорее они стали вроде как посланием из другой жизни, где все могло быть иначе. Может, и не уходить никуда? – никак не мог решиться он. Жить тут потихоньку? Добираться время от времени до ближайшего поселка, покупать еще снеди… Не рисковать?
На третий день он проснулся и увидел солнечный луч, лежащий ковриком у входа. Вышел наружу и подивился лесному превращению: тот будто стал живой, теплые золотистые пятна плавали в пронизанном птичьим пением и запахом нагретого солнцем мха воздухе. Это был знак, пора было сниматься с якоря. Он быстро перекусил, собрал в рюкзак пожитки, окинул прощальным взглядом нутро блиндажа.
А затем отправился в путь. Вокруг стоял смешанный лес, цеплялась сучьями за ветровку ель, шептали над головой что-то нежное березы. Он переступал через поваленные деревья, ворошил палкой густой папоротник под ногами – а ну как попадется гадюка? А иногда наклонялся и срывал горстью – вместе с листочками – чернику или голубику. К обеду он подошел к тихому, спрятанному меж скалистых берегов ручью. Тот оказался совсем неглубоким, медовым от лучей пронизывающего его до близкого песчаного дна солнца. Перекусил хлебом и вяленой рыбой. Посидел чуть-чуть на мшистом валуне, сверяя компас и карту. И, перейдя вброд ручей, снова углубился в лес. Постепенно тот стал сплошь хвойный, все больше сосны, а потом он и вовсе вышел на открытое место: под ногами пружинил сфагнум и кукушкин лен, целыми колониями цвел багульник. Над мелкими белыми соцветьями роились пчелы, множество пчел. «Откуда они здесь взялись, с каких далеких лугов прилетели?» – улыбнулся он. Но постепенно улыбка превратилась в гримасу. От запаха и гула множества насекомых закружилась голова. Он шел, спотыкаясь, жужжание слилось в одну протяжную ноту, то приближалось, то становилось глуше. Хотелось прилечь на матрац из мягкого мха и забыться сном. Он с силой потер лицо, мечтая лишь об одном – выйти наконец из этого заколдованного места. И почти побежал к виднеющимся на горизонте тонким березовым стволам, сквозь которые нестерпимо било в глаза огромное закатное солнце. Преодолевая уже последнюю сотню метров, вдруг услышал: – Стой! – И, приставив ладонь козырьком ко лбу, увидел ее – постовую пограничную вышку. А на ней – прорисованную по контуру слепящими лучами маленькую тень.
