Эмма вздохнула и повернулась к маленькому холодильнику, который находился рядом с небольшой кухонной плитой, сдвинувшейся с места, как только она притронулась к ней. Эмма открыла дверцу холодильника и обнаружила, что для морских походов запасы слишком большие: две полки были набиты банками с пивом. В холодильнике она обнаружила также пакет из-под молока, к которому даже не осмелилась прикоснуться, и кусок чего-то, покрытого плесенью, — наверное, это был когда-то сыр…
Эмма закрыла дверь в камбуз с желанием тут же прекратить осмотр, но понимала — легче все равно не будет. Она продолжила изучение оставшейся части парусника, начав с носа судна. Находившаяся там скамья была завалена огромными парусиновыми мешками. Она рванула бечевку завязки и увидела туго свернутый кусок грязного белого материала парус. На палубе лежало несколько канатов, а поверх них — рукоятка, или рычаг.
Она пошла обратно через кают-компанию, мимо спасательной шлюпки в узкий коридор с четырьмя дверьми — две справа, одна слева и еще одна в конце. Открыв первую дверь справа, Эмма обнаружила небольшую ванную комнату — она выглядела так, словно была выполнена из цельного куска пластика, над туалетом — насадка для душа, никаких швов, только дренажная труба в полу, — похоже на дачу на колесах.
За следующей дверью справа находилась вполне аккуратная каюта с двумя койками: та, что пошире, внизу, а койка поуже — вверху. С одной стороны располагались небольшой подвесной стенной шкаф и пара небольших шкафчиков. Большое пространство под нижней койкой — место для хранения вещей и полки, которые окружали койки с трех сторон, были пусты. Каюта была маленькой, но уютной, и Эмма тут же вообразила, что она принадлежит лично ей, — представила картины на пустых стенах и книги на полках.
Действительно разумное использование пространства, подумала она, осознавая, что на борту судна все-таки есть нечто, заслуживающее внимания. Эмма попыталась представить себя со всем своим, имуществом в похожей обстановке. Она никогда не была рабой вещей, но подумав, от чего необходимо будет отказаться, расстроилась. И все же мысль о владении только самым необходимым не была лишена определенной привлекательности — это давало некую свободу.
За дверью налево оказалась мастерская с инструментами. Все выглядело нетронутым, что не удивительно: Уэйн никогда не был силен в механике. Эмма еще раз удивилась, как ему удавалось справляться с судном, ведь это требовало определенных знаний.
Она закрыла дверь и направилась в конец узкого коридора. Потянув на себя последнюю дверь и заглянув внутрь, Эмма почувствовала, как глаза стали наполняться слезами.
Это была каюта Уэйна. Всюду валялись вещи, грязная одежда. Здесь была его старая любимая куртка, брошенная на стул, пара потертых джинсов, которые висели на ручке двери туалета, и трикотажная спортивная рубашка, закинутая на верх приоткрытой двери.
Эмма и не предполагала, что настолько растрогается и будет так щемить сердце. До этой минуты она и не думала о личных вещах Уэйна, на которые может здесь наткнуться. Что же делать? Ведь у нее был план: чтобы вытащить из тяжелого положения приют для животных, она собиралась продать судно, а ведь это дом Уэйна.
Тяжело вздохнув, Эмма посмотрела вокруг, пытаясь определить, с чего начинать, и решая, хватит ли у нее духу начать вообще.
Глава третья
Она собиралась заночевать на этом проклятом корабле!
Харлан угрюмо смотрел на свет, льющийся из иллюминаторов «Прелестницы». Наступили сумерки, но парусник не был освещен, и он решил, что Эмма уже ушла, а он просто этого не заметил. А теперь свет зажегся.
Интересно, быстро ли женщина разобралась с освещением? Он не раз самолично наблюдал, как Уэйн Перселл возился со старомодными керосиновыми лампами, пытаясь их зажечь. На паруснике имелось аккумуляторное освещение, но проводка, по словам Уэйна, была такой старой, что из-за боязни пожара он никогда не включал его, когда парусник был пришвартован.
Правда, Харлан подозревал, что на то существовала более веская причина — дополнительные издержки, но это его не касалось. Харлан провел часть жизни впроголодь и знал, что иногда единственный капитал человека — это самолюбие.
— Хотя в какой-то степени твое самолюбие и уничтожило тебя, — пробормотал он, обращаясь к покойному Уэйну.
Вечер был настолько хорош, что Харлану захотелось провести его, сидя на верхней палубе, глядя на звезды, слушая привычные и успокаивающие корабельные звуки: мягкий плеск волн о корпус судов, характерный глухой стук такелажа и канатов при порыве ветра, изредка лязг металла. Он вырос с этими звуками, и они успокаивали его, как колыбельная песня.
Но сейчас, зная, что рядом — всего лишь в тридцати шагах — находится женщина, которая способна наброситься на него с требованием рассказать все о ее покойном двоюродном брате, он не мог успокоиться. И дело не в том, что Харлан остался равнодушен к ее душевному состоянию, просто сейчас ОН не вынес бы еще чьей-то боли. Собственное положение требовало всего его самообладания, которое катастрофически убывало. Харлан никак не мог отогнать от себя образы сексуальной голубоглазой женщины — одна ее фигура наводила на грешные мысли о том, какой страстной она может быть…
Сидя в кают-компании «Морского ястреба» на обитом роскошным плюшем диване, опираясь локтями на полированный стол из красного дерева, Харлан вдруг понял нелепость своего поведения. Он был еще большим пленником, чем в тот момент, когда за ним пришел Дрейвен. Эта мысль больно кольнула его — тот же жалящий укол самолюбия, в котором он только что упрекал теперь беззащитного Уэйна Перселла.
— Вот что, — сказал он себе нравоучительным тоном, — или ты прячешься здесь, словно пленник, или поднимаешь свою задницу и делаешь, что собирался.
После нескольких минут самобичевания, взяв легкую куртку, он вышел наружу. Шезлонг стоял так, чтобы лучше видеть закат на горе Бейкер. Харлан плюхнулся в него и стал наблюдать.
Великолепное зрелище — солнце, окрашивающее одетую в снег вершину вулкана в такой оранжево-розовый цвет, которого он никогда и нигде не видел, — удерживало Харлана от соблазна смотреть на обитательницу «Прелестницы». Но когда солнце зашло и наступила полная темнота, он не выдержал и оглянулся.
Свет горел, но женщины не было видно. Харлан попытался сопоставить любимые воспоминания Уэйна о его друге детства и ту женщину, которую обнаружил растянувшейся на полу. Когда Уэйн достаточно напивался, чтобы рассказывать о ней, а это случалось часто, он описывал сильную, рискованную девчонку-сорванца, не боящуюся лазать по деревьям, заборам или вытворять что-то подобное. Харлан же увидел невысокого роста хорошо сложенную женщину с ясными голубыми глазами и нежной, светлой кожей. Единственное напоминание о характере — упрямый подбородок и, конечно, еще одна черта, роднившая ее с двоюродным братом, — дерзкий вздернутый нос.
О ком Уэйн Перселл не говорил никогда или говорил, по меньшей мере, со злостью, так это об остальных членах семьи. Сюда Харлан никогда не вмешивался, полагая, что на то имеются свои причины. Некоторые занятия отбирают слишком много сил, особенно пьянство, и, как предполагал Харлан, все заканчивается именно так, как закончилось у Уэйна.
