Ан нет! Ждать никто не хотел. Тем более прилагать усилия. К чему, если природа-мама все усилия уже приложила? И красота имеется, и стать, и ума немного. Всего этого достаточно, чтобы выгуливать себя утром по широким дорожкам собственного сада, кутаясь в дорогие меха — если это зима.
Одна девушка, с которой Калинкин всего месяц как расстался, так и заявила ему, собирая свои вещи с полок его старого шкафа:
— Хороший ты парень, Дима. Очень хороший! Но уж больно беден. Может, и не особенно беден в общепринятом понимании, но недостаточно обеспечен для меня!
И ушла со своей сумкой, поставив жирный крест на их отношениях и оставив в его душе еще один жирный отвратительный шрам.
— Не там ищешь, Калинкин! — подшучивали над ним коллеги по работе. — Не там и не тех…
А он настырно хотел именно тех! Тех, чьи ноги, грудь, осанка не оставляли равнодушными ни один мужской взгляд, чья кожа под пальцами казалась бархатом, а лицо не требовало ежедневной косметической ретуши.
Они даже в печали, слезах и бинтах бывали прекрасными. И бледность казалась не синюшной, а аристократически прозрачной. И отвратительный больничный запах не мог заглушить головокружительного аромата молодого холеного тела. Трогать ее хотелось, прижимать к себе и жалеть еще, а не…
А не отправлять в сумасшедший дом только потому, что она вдруг начала мешать кому-то.
Калинкин вертел в руках упаковку опротивевших до тошноты пельменей, пытаясь прочесть состав и определить его полезность, но буквы на прозрачном полиэтилене корчились и не желали складываться в слова. Он вздохнул и швырнул килограммовую упаковку в корзину. Какая разница, чего в них напихали производители, все они на один вкус. Сейчас бы домашних пельмешков отведать! Тех, что лепила его матушка. И навернуть тарелочку с домашней сметаной или с топленым маслом. А потом выйти на улицу и топориком помахать, складывая готовые дрова поленницей возле сарая.
Калинкин вздохнул с горечью.
Не получится, как бы ни хотелось. Езды до отчего дома четыре с половиной тысячи километров. Кто же его отпустит? И до отпуска еще ой как долго. Да и разве поехал бы он к матери, случись отпуск завтра? Вряд ли. Поскакал бы в туристическое агентство тут же, чтобы выбрать маршрут подоступнее и помоднее.
Вспомнив о матери, Калинкин окончательно расстроился. Сколько звал ее к себе, сколько уговаривал, все бесполезно. Не может, видите ли, она от земли оторваться! Яблони побросать сил у нее нет. И десять огородных соток беспризорными жалко оставить. Зачахнет, говорит, мгновенно без земли в городе. Зачахнет и умрет. А ему, говорит, девушка скоро найдется, она, дескать, и скрасит его одиночество.
Девушка не находилась, хоть умри. Та самая, единственная, которая даже после смерти его все смотрела бы в окно и ждала.
Так было у его матери с отцом, а у него вот все никак не получалось. Он уж и надеяться устал, и знакомиться сил уже просто не стало. Что ни красотка, то с претензиями…
— Здравствуйте, Дима. — Возле подъезда толпились пожилые женщины, оживленно обсуждая новых жильцов, въехавших неделю назад. — Отработали?
Любопытной была его соседка по лестничной клетке — тетя Шура Бабкина. Любопытной была до такой степени, что Калинкин порой, выходя из своей квартиры и заслышав, как тетя Шура поднимается к себе, бегом мчался на лестничную площадку этажом выше и ждал там до тех пор, пока она не скроется в своей однокомнатной конуре. И мало ему было ее любопытства, так она в довесок второй год сватала ему свою внучку — студентку педагогического института.
Девицу звали так же, как и бабку, но она предпочитала называться Александрой. Была она невысокого роста и сама вся крохотная какая-то. Маленькие ладошки, маленькие ступни, крохотные грудки. Глазищи только были огромными и рот еще. Полный, яркий. И манящим бы наверняка показался на каком-нибудь другом лице. Александре же эти губы не шли, равно как и грива темно-русых волос, которые она никогда не убирала в хвост, предпочитая носить распущенными.
Девушка не понравилась Калинкину с первого взгляда. Еще тогда, когда, сунув ему в руку свою крохотную ладошку, с надменным достоинством представилась. Со второго взгляда он стал ее ненавидеть и старательно избегать. Так же, как и ее бабку. А совсем недавно…
Калинкин тогда девчонку едва не задушил. Его девушка, помнится, день как его покинула. Он взял отгул и в глубокой печали валялся в гостиной на диване перед телевизором. И тут звонок.
Отвратительная Шурка номер два — так он называл про себя вздорную внучку своей соседки — смотрела на него со странной блуждающей ухмылкой на полных губах, заявившись к нему якобы за солью почти голышом.
Всей одежды на ней было — узенькие шорты, короткая майка и резиновые шлепанцы на босу ногу.
— Если скажешь, что соли нет, — не поверю, — ухмыльнулась она еще более странно и поперла с лестничной клетки буром на него.
Он поначалу принялся пятиться, но потом нашелся и ответил ей в тон:
— Если скажешь, что ты и в самом деле за солью, — не поверю. Чего надо?
— Хм-мм… — Она уже успела сбросить шлепанцы в его прихожей и ходила теперь, вытягивая маленькие стройные ножки, по его гостиной. — Соль в самом деле нужна. Бабуля все запасы пустила на какое-то народное снадобье от ревматизма. Сунулась заправить салат, а там пусто. Но если тебе хочется думать, что мне нужен был предлог для того, чтобы увидеться с тобой, думай!
— А хотелось увидеться?
Разговор был глупым и ненужным. Калинкина упорно манило снова на диван, на подушку, которой за минувшие сутки досталось, с такой силой он бил по ней кулаками и кусал в бессильной злобе за наволочку. Хотелось снова уставиться в телевизор, с вялым оживлением отслеживая футбольный матч. И хотелось еще забыть хотя бы на один вечер обо всех женщинах сразу. Включая голоногую внучку любопытной соседки.
И чего приперлась, спрашивается? Соль ей нужна, как же! Торговая палатка за углом их дома. Надень портки, накинь куртку — и вперед. Нет же, к нему пришла.
— Увидеться? С тобой? — Огромные глазищи серого, как слежавшаяся пыль, цвета уставились на Калинкина в немом изумлении. — А с какой стати мне хотеть с тобой видеться, Дим? Только из-за того, что ты нравишься моей бабуле и кажешься ей очень положительным героем?
— А тебе не кажусь? — Он вдруг начал заводиться.
— Мне? Нет, конечно! — фыркнула она и рассмеялась.
— Да? Надо же! — с фальшивой радостью подхватил Калинкин, становясь спиной к окну, чтобы Шурка номер два случайно не обнаружила в его глазах неожиданной обиды. — А кем же я тебе кажусь, если не секрет?
— Не секрет, знаешь.
Она дернула узкими плечиками и совершенно без зазрения совести тут же принялась его хаять в его же квартире. Вроде и ничего оскорбительного не было в ее словах, а задело сильно. И неделю потом еще размышлял и все к себе приглядывался: в самом ли деле он распускает хвост перед всеми красотками? И так ли уж иллюзорен тот мир, который он для себя придумал? А высокомерия он, которое внучка его соседки сочла наносным и ненастоящим, и вовсе в себе не разглядел. Все придумала, мерзавка!
