Ты вот смотришь на человека и видишь — пожилой человек, усталый, детишек, наверное, куча, жена — бой — баба, цукает наверняка… А я смотрю и вижу — урядник. То есть он — сержант, я — капитан, и все между нами понятно и просто без всяких психологических выкрутасов… Вот в чем разница, усекаешь? Нет, воевать ты сможешь, хулить зря не буду. Малый ты храбрый, сам видел, и корректировщик огня от бога, любой угол отражения берешь в голове за доли секунды. А хороший командир из тебя не получится, нет, не получится, это я тебе говорю… Не в обиду говорю, не в уничижительном смысле, просто ты — другой, и с этим уже ничего не сделаешь, мил человек. Пусть у тебя всевозможные ученые звания и степени, а вот военной косточки в тебе — ни на грош с копейкой… И зря, скажу, сбежал ты из своей секретной лаборатории на передовую, блажь это! Там от тебя было бы куда больше пользы, хочешь — обижайся, а хочешь — нет! А лучше — брызни еще по маленькой, чтобы в стаканах стекло не рассохлось…
Конечно, с таким милитаризованным жизненным виденьем можно было спорить до хрипоты, что Налимов и делал. Но, по большому счету, прав был есаул, ох как прав… Две недели, как он, Володя, стал и. о. комбата, а дневального уже — днем с огнем. «И брагой разит, хоть закусывай еще за порогом!» — пытался разозлиться Налимов.
Распустились, сволочи! В самом деле, при есауле Дед тоже гнал самогонку, Загребец сам был не против отхлебнуть от старшинских щедрот. Бывший комбат, оставаясь в целом аки лев рыкающий, не то чтобы прямо делал послабления ветеранам, но, скажем, закрывал глаза на отдельные, из ряда вон выходящие случаи… «Но ведь и пахло как — то не так сильно!» — распалял себя сотник.
* * *
Несмотря на два десятка научных работ по теоретической физике и структурной биомеханике, сотник Налимов только в войсках узнал, что брага не бродит, не настаивается и, упаси господи, не киснет, — говорить так — прямое неуважение к этой тонкой субстанции, первичной, как энергия мирообразования. Брага (видишь ли!) гуляет.
Как явствует из химической формулы брожения, процесс «выгула» должен занимать минимум две недели, но разве такие астрономические величины устроят батарейцев? Народные умельцы — на все руки от скуки! — нашли способ ускорить уважаемую реакцию. Выяснили: если дать браге день постоять и «проникнуться» (выражение Трофимыча), а потом поместить ее в центрифугу ускорителя и включить центрифугу на полную мощность, то «прогулять» ее можно аж за 48 минут чистого времени, доказано экспериментальным путем. Что, естественно, позволяет приступить к перегонке в рекордно короткий срок, пока «нутро не успело ссохнуться, аки та пальма аравийская».
Вот чего Володя решительно не понимал, несмотря на блестящую кандидатскую и почти готовую докторскую, — почему брага лучше всего «гуляет» именно во второй центрифуге четвертого орудия, а никак не в первой и не в центрифугах других орудий, совершенно идентичных по техническим характеристикам? Но это он даже не пытался понять. Это, конечно, уже из области мистики.
Еще будучи замкомбата, Володя, со слов Деда, уяснил, что жидкость под названием брага — существо почти живое, нравное и капризное в самом непредсказуемом смысле. «И если, значит, ей по сердцу выгуливаться именно в центрифуге 4–2, то там ей, бляха — муха, самое место, Володенька…»
Сотник Налимов не считал, что вонючей смеси из дрожжей, сахара и воды самое место в боевом лазере. Хотя, надо признать, результат был — уже с первой перегонки Дед снимал с браги изумительный первач, чистый и жгучий, как слезы обиды в розовом детстве…
Так что искать источник запаха и, соответственно, очаг нарушения сотнику не пришлось. Решительным шагом он направился по длинному коридору к «норе–4», нарочито топая сапогами, чтобы там заранее услышали и (что сомнительно!) устыдились.
Конечно же — центрифуга работала, брага благоухала, седоватый живчик Трофимыч, машинально подкручивая пшенично — пепельные усы, пристально наблюдал за процессом, сняв для удобства один из щитков кожуха. Из — за его плеча, как любознательный гусь, тянул шею долговязый подающий из третьего расчета рядовой Загоруйко с красной повязкой дневального на правой руке.
От сопереживания тонким процессам брожения Загоруйко шмыгал носом и взволнованно теребил узкое лицо.
«Значит, вот кто у нас сегодня дневальный, вот кто оставил на произвол судьбы трап и тумбочку…»
Как там говорил Загребец: «Любое малое упущение в службе, каждый расстегнутый крючок гимнастерки или криво пришитый погон есть потенциальный плацдарм для вражеского десанта!» У него трудно было понять, когда он шутит, когда — серьезно. У кадровых офицеров все — таки особое, своеобразное чувство юмоpa, давно заметил Володя. С привкусом сапожной ваксы, не иначе.
— Старший урядник, какого черта?! — гаркнул Володя как можно внушительнее.
Дед оторвался от созерцания вращающейся центрифуги и неторопливо повернулся к нему:
— А, это ты, Володенька… Как сходил, что в штабе рассказывают, зачем вызывали?
— Да низачем, в сущности, Дегтярь опять гонял из пустого в порожнее… — честно ответил Налимов, глянул на центрифугу и опять разозлился: — Трофимыч, какого черта, говорю?! — повторил он.
— Ась? Кого, говоришь? — Трофимыч, хитрован, даже приложил к уху крепкую заскорузлую ладонь, показывая, как он честно пытается расслышать старшего по званию. Но — годы, годы… А слух у него, между прочим, как у локатора, давно убедился Володя. И Дед знал, что он это знает. Дурочку валял…
Налимов больше не отвечал, молчал значительно и напряженно.
Для Вернигоры, вдвое старше самого старшего из батарейцев, они все, и офицеры, и сержанты, и рядовые, были Володеньками, Мишеньками и Петеньками, никак иначе. Впрочем, старый казак понимал службу, батарейцы слушались старшину, как отца родного, строгого, но справедливого.
Все знали, Дед пошел в армию добровольцем, когда трое его сыновей погибли на боевых кораблях, а младшенький, мизинчик, пропал без вести. Да и мастер — наводчик он первоклассный, когда за дальномерным прицелом Трофимыч, лазерная установка разве что музыку не исполняет. Или — исполняет все — таки. По крайней мере, похоронные марши для кого — то точно звучат…
Раздувая ноздри и выпрямившись струной, сотник Налимов свирепо бычился на старшего урядника. В точности, как есаул Загребец: чуть вытянув вперед шею, словно бы примериваясь, с какой стороны куснуть, прежде чем разжевать и выплюнуть. Правда, опять, наверное, получалось не очень…
Дед, щурясь ясными как небо, голубыми глазами, особенно ярко блестевшими на буро — загорелом лице, отвечал ему нарочито кротким, ласковым, даже умильным взглядом. Прижмуривался, подчеркивая глубокие шрамы морщин на дубленой коже. Мол, все нормально, Володенька, полный порядок в войсках. С чего ты, мил человек, вдруг раскипятился, не случилось ли что? Ан и случилось даже — так не бери в голову, пустое все, суета сует и всяческая суета… Именно это говорил взгляд старшины, безмятежный и доверчивый, как у младенца.
Вот хитрован! Ну и как прикажешь его отчитывать, если он смотрит на тебя, словно ласковый дедушка из далекого детства?
