— Здесь-то?.. — Нинка подскребла остатки с тарелки коркой хлеба и с удовольствием ее разжевала. — А здесь ведь как карта ляжет. Приглянулась ты кому, все — твоя песенка спета. Будешь жить с ним, пока ему не надоешь. Потом он может тебя завещать кому-нибудь, когда лыжи навострит на Большую землю.
— Так уж прямо…
— Ну, может, и не совсем так, но в основном так и случается. И слава богу, что так. А то нашлет господь такую напасть, как вот на тебя… Чего пялишься? Теперь тебя Федька застолбил, а это хуже смерти. Мало того, он себе право первой ночи присвоит, так потом определит тебя к какому-нибудь уроду, и будешь влачить здесь дни без радости.
— Нин, ты чего это такое говоришь, не пойму?! — Маша оторопело хлопала глазами, не желая верить в этот бред. — Что за средневековые штучки?! Право первой ночи! Плевать мне на этого придурка! Раз схлопотал по физиономии, еще раз схлопочет. И пошли уже. Обеденный перерыв кончается.
Она с грохотом отодвинула стул; натянула на голову такой же, как и у Нинки, серый платок и, аккуратно стянув его концы у себя на затылке, забормотала:
— Право первой ночи, елки-палки! Придумают же такое?! Тут ментов на каждого из нас по пять человек, а она — право первой ночи! Видали?! Может, я и перегнула палку с этой пощечиной, но никто не давал ему права лапать меня при всех.
Нинка лишь пожала плечами и пошла следом за ней, на ходу продолжая все так же пожимать плечами, когда натыкалась на чей-нибудь вопрошающий взгляд. Они вышли из жаркого нутра столовой на улицу, и тут же в лицо им швырнуло сухой снежной крупкой.
— Холодно…
Маша поежилась и плотнее запахнула на груди телогрейку, которая документально значилась как хлопчатобумажная куртка на утепленной основе.
Основа была так себе — хиленькая, дрябленькая.
Пока они шли до цеха готовой продукции, где они с Нинкой на пару упаковывали копченого палтуса по коробкам — все тепло рабочей столовой из них было вытравлено нахальными порывами студеного северного ветра. Он деловито заползал под короткие полы телогрейки, рвал с головы платок, засыпал им пригоршни снега в широкие рукава и буквально примораживал подошвы резиновых сапог к ледяной земле.
Маша холод ненавидела.
Нинка, напрягшись изо всех сил, потянула на себя тяжеленную железную торцевую дверь их цеха, и они быстренько юркнули в образовавшуюся щель. Тут же их окутал густой, как клейстер, духмяный запах коптящейся рыбы. Им тут было пропитано все: большие коробки толстого картона, фартуки, в которых они работали, столешницы, на которых они ворочали жирные рыбьи тушки, стулья, куда в редкие часы отдыха они падали без сил, двери, за которыми открывался вид на снежную равнину с выстроенными почти в шахматном порядке бараками. Маше казалось, что даже куски туалетного мыла в душевой насквозь пропитаны этим запахом. Его она ненавидела тоже. Как возненавидела рыбу, аппетитные кусочки которой по первости все норовила сунуть себе в рот.
Все ей здесь было ненавистно. Вечная стужа, слепящая глаза бескрайней снежной равниной без единого намека на растительность. Дикие, неуправляемые ветры, поднимающие с помоек горы мусора и швыряющие в лицо прохожим пустые сигаретные пачки и рваные полиэтиленовые пакеты.
Скупое солнце, которое никак не хотело согреть ее, а все норовило завалиться в пухлые барханы темных облаков и уснуть там вечным сном. Серые, неструганые доски бараков, которые тут горделиво именовались общежитиями. Нет, это были именно бараки. Такие она видела в кино про фашистов.
Они туда сгоняли пленных, там их гноили в вечном голоде и болезнях, а потом сжигали в печах крематория… Ей были ненавистны дощатые строения общего пользования, претензионными скворечниками торчащие в торцах бараков. Вечные ,тазики под умывальниками и постирушки в них. Но более всего этого ей были неприятны люди, с которыми ей пришлось здесь столкнуться.
Господи! Разве могла она подумать что-нибудь подобное?! Разве именно этого она ждала от судьбы?! А все мать! Она ей обещала светлое место под солнцем, заставляя беспрекословно слушаться и всегда и во всем понукая ею.
Заставляла ходить к репетитору и заниматься английским, хотя Маша боялась этого слащавого вертлявого старикашку, норовившего усадить ее к себе на колени и ущипнуть за тощий девчоночий зад.
Заставляла ходить в музыкальную школу и часами тренькать на пианино. А Маша потом плакала ночью, потирая ноющие от напряжения пальцы.
Заставляла иметь в друзьях только умных и нужных, не желая принимать к сведению тот факт, что Машка стыдится своего поношенного платья и прошлогодних босоножек с подбитой подошвой.
Что замирает от страха, когда со стола на пол из ее рук выпадает вилка с нацепленным на нее куском мяса в жирной подливке.
Матери было плевать на ее страх, смущение и слезы стыда. Она перла буром, стуча себя кулаком в грудь и убеждая дочь в том, что она обязательно сделает ее судьбу сказочной.
Сделала…
Нет, поначалу все казалось и вправду сказочным. И экзамены вступительные в институт Маша выдержала блестяще. И училась успешно, не забывая быть вежливой и приветливой с перспективными молодыми людьми, которых мать всеми правдами и не правдами заманивала к ним в дом. Она даже тренькала им на пианино под их восторженные аплодисменты какие-то сюитки. И позволяла себя провожать, при этом не позволяя ничего лишнего.
Потом была благополучная защита диплома. Прекрасное место работы с повышением зарплаты каждые три месяца. На горизонте обозначился вполне конкретный перспективный претендент на ее руку и сердце, и вот тут-то мать дала маху…
То ли сыграл с ней злую шутку печальный опыт собственного замужества. То ли какой-то злой рок решил посмеяться надо всеми ее жизненными потугами по устройству дочериного счастья. То ли просто ума не хватило разглядеть в «перспективном и благонадежном» отъявленного мерзавца. Но на сей раз мать облажалась. Она сама провозгласила ей об этом, самым странным образом присовокупив к своему имени еще и ее, Машкино. С какой стати? Да все с той, что взваливать свою собственную вину на одни свои плечи было ей очень обременительно.
— Дочь, мы облажались, — объявила она, выпуская тонкую струйку сигаретного дыма в Машкину сторону. — Мы с тобой наделали кучу ошибок. Тебе надобно срочно уехать. Как можно быстрее и как можно дальше. Здесь тебе оставаться нельзя.
Она снова наплевала на ее чувства, на то, что Машке страшно. Что она уже неделю не может подняться с дивана и заставить себя сделать хоть что-нибудь. Мать исчезла на два дня и две ночи, а потом ворвалась в квартиру, потрясая в воздухе какой-то бумагой и воодушевленно гикая что-то о том, что победа будет за ними, а все виновные все равно будут наказаны.
— Это то, что тебе нужно! — уже совершенно спокойным голосом увещевала она трясущуюся в лихорадке Марию, а сама потихоньку складывала в чемоданы ее колготки, свитера, джинсы и лифчики. — Это так далеко! Тебя там никто и никогда не достанет! Ни одна гадина не посмеет сделать тебе там плохо… Тебе нужно будет это платье? Вряд ли, Маш. Мне в нем так здорово, и эти туфли… Пожалуй, их надо оставить. Там, говорят, немного прохладно…
