– И взятками, и подарками, – махал рукой племянник, – а то ведь СЭС любит с проверкой нагрянуть, соринку увидят – штраф. Не-е, легче конвертик отдать…
Как бы то ни было, Денис уже точно не лоботрясничал. Рыжая Катя устроилась в хорошую контору, подрастал мальчонка, названный редким именем Володар в честь прадеда Тихонького. Татьяна гордилась по телефону предпринимательскими способностями сына: моя жилка, бизнес – труд не для инертных!
Какой труд, голимое спекулянтство – огорчался про себя Василий Игнатьевич. И зачем столько денег? Впрочем, кто я такой, чтоб судить…
Им с женой хватало его заработка и ее пенсии по инвалидности. Вещей в доме минимум. На задворках курятник, теплица, капустно-картофельный огород – вот, собственно, и все хозяйство. Василий Игнатьевич поверить не мог, что в пору влюбленности в Клаву Иванцову мечтал стать зажиточным хозяином.
Жили Тихонькие легко, понимали друг друга без лишних слов. Не было между ними тайн и страстей. Василий Игнатьевич даже не мог бы сказать, любит ли он жену. И что такое вообще любовь – не сказал бы. Та ли она, сильная, бурливая, подобная весеннему половодью, сметающему с корнем деревья на своем пути? Или та, которая чиркает по небу падучей звездой, как спичкой, и заставляет думать о краткости жизни?..
По всему выходило: любовь – наваждение, чудачество и безудержное буйство. Вроде вспышки чувств, что время от времени подстрекает неуравновешенных людей на глупые подвиги. Не нравилось Василию Игнатьевичу это сравнение, а другое в голову не шло. С Аделей же он свыкся, вжился в ее существо, не испытывая угрызений совести, как случалось от «бузы». Аделя была свет и покой, и тихая радость Василия Игнатьевича видеть ее улыбку, и желание, чтобы каждый завтрашний день походил на вчерашний. Если дни человека наполнены светом, разве они монотонны? Разве свет не есть сама жизнь? Он обыден, привычен, но исчезновение его страшно представить. Нет, никогда не желал Василий Игнатьевич другой женщины.
…Ой ли? Так уж никогда?
Ну… честно сказать…
Честно сказать, раз таки шибануло его тягой к другой. Аделя знала, поняла без слов.
Тогда Денису вздумалось отдохнуть на берегу протоки и порыбачить с друзьями. Гости приехали на двух машинах: семья Дениса, его приятели и подруга Кати с четырехлетним сынишкой, ровесником Володара (Володьки). Василий Игнатьевич сразу приметил, что эта белокурая женщина красива той неуловимой красотой, какую он видел в Аделе. Тонко лепным было лицо женщины, и летний дождь в глазах мешался с отражением леса. Но она, в отличие от Адели, так и цвела веселым молодым здоровьем.
Мужчины подали хозяину руки. Денис познакомил со всеми по-простому, а про имя Катиной подруги загадку загадал:
– Скажите-ка, дядь Вась, тетя Аделя, какое русское женское имя не заканчивается ни на первую, ни на последнюю букву алфавита?
Пока Василий Игнатьевич послушно перебирал имена в уме, Аделя сказала: «Любовь», и он удивился обыкновенному будто бы имени-слову, замкнутому неоткрытым звуком как оберег.
Дети липли к Аделе – малыши всегда быстро привязывались к ней, словно чувствуя в Аделе близость, родственную их бесхитростной открытости. Денис хлопотал над костром с нанизанным на рогулю стегном барашка. Подруги готовились к пикнику. Отвечая на вопросы о здешних охотничьих местах, Василий Игнатьевич слышал, как Люба обменивается шутками с Катей и смеется. Мелодичный смех вился звонкими и шероховатыми звуками сладко, терпко, как серпантин кожуры антоновского яблока, и рассыпа́лся в воздухе светлыми кольцами. Ушам становилось щекотно. Хотелось слушать этот вкусный рассыпчатый смех долго-долго и видеть белые, безупречно белые зубы Любы в окаемке малиновых губ.
Василий Игнатьевич догадался, что она здесь одна, что среди Денисовых гостей нет ее друга. Забыв о своем обычае никого не осуждать, мысленно отругал за неосмотрительность беспечного Любиного мужа. Уж Василий Игнатьевич не отпускал бы такую красивую женщину, пусть даже с ребенком, одну на рыбалки, где мужчины рассказывают похабные анекдоты, матерятся и… женщинам вообще на рыбалке не место.
Тихо шурша галькой, текли ленивые по безветрию воды. Рябь солнца раскинулась по реке как сусальная сеть. Разомлевшие от сытной еды и пивка, рыбаки, позевывая, расселись с удочками в нишах обрыва, живописно укрытых тенистыми сводами ивовой листвы. Денис повез Аделю и утомленных детей в дом под ее присмотр. Катя прикорнула с журналом в шезлонге.
– Василий Игнатьевич, вы куда на лодке? – подошла Люба.
– Рыбачить.
Он в замешательстве повернулся к ней спиной, сталкивая в мелководье старую плоскодонку.
– А мне с вами можно? Возьмите, пожалуйста!
Василий Игнатьевич молча посторонился, пропуская женщину к распору переднего сиденья. Мелькнула мысль о том, что гости всякое могут подумать… Мелькнула и погасла: по годам Люба годилась ему в дочери. Она перевела признательный взгляд с Василия Игнатьевича на противоположный берег реки, в глазах вперемешку с волнами плыли полосы зелени и песка. Маленький ковчег с единственной парой на борту заскользил по разлитому солнцу.
– Много в этой реке рыбы?
– Когда как.
– Большая рыба попадается?
– Бывает.
– Щуки?
– Ага.
– А таймени есть?
– Заплывают, говорят.
– Правда, будто таймени едят утопленников?
– Ну, при жизни утопленники тоже едят тайменей…
Смешной разговор. Смешная женщина. Как мальчишка.
Река расстилалась перед ними радушной дорогой. Манила к утесу, четко вырезанному на фоне неверного голубовато-розового горизонта, где сверкала излучиной сужающегося рукава, теряясь за его отвесной стеной. По берегам в дырчатых тенях ив и ольхи, в зарослях боярышника, отягченного гроздьями бледно-зеленых ягод, вспыхивали и затухали огни ослепительного предвечернего света. Речное эхо усиливало воркующее клокотание дикого голубя, певшего в ближней роще. А может, то бурлила ключевая вена в горле стрежня, вскрытого острым гребнем в середине реки.
Василий Игнатьевич направил плоскодонку к дремлющей заводи, обойденной быстриной. Лодка вскоре неподвижно застыла в обманчиво тихой воде, зависнув над черными щучьими омутами. Сонная тишина прерывалась игривыми всплесками плотвы, шепотом листьев и дзиньканьем капель, срывающихся с весла. Золотые стрекозы садились на плечи и руки Любы.
– Странная у вас леска, – негромко сказала она.
– Из конского волоса.
– Сами плели?
Василий Игнатьевич кивнул.
– Блесна тоже самодельная?
Он не успел ответить, что выточил блесну из дедовского медного самовара, – дернуло леску, да как мощно! Крепко зажав ее зубами, Василий Игнатьевич раскрутил остаток.
Затон разволновался, кругом взбурлила брызжущая вода. Полосатая хищница, соблазненная сиянием блесны, потащила лодку прочь из спокойной гавани, но не добралась до бегучего течения и резко, отчаянно, на разрыв плоти, метнулась в глубину. Лодка накренилась к вихрящейся спиралью воронке и почти развернулась по кругу. Тотчас водные всполохи и прыжки суденышка на гребнях показали, что рыбина вынырнула. Люба намертво вцепилась в борта.
