Жесткий, резучий на ощупь волос ссучивался в четверную нить трудно, натирал и жег ладони до ссадин. Размер ячеек Василий Игнатьевич измерял по старинке «перстами»: двуперстная ячея в мотне, крупнее в крыльях. Пальцы неловкие, заскорузлые, еле приспособился связывать узелки Аделиным крючком для плетения кружев.
Понемногу с умением пришла скорость, множились узелки тончайшей ажурной решетки. Василий Игнатьевич как-то незаметно даже запел от радости. Пел почти все время, пока работал над сетью, изредка поглядывая на бормочущий что-то телевизор. Ряд к ряду росла темно-дымчатая сеть. Выглядела не хуже капроновой и качеством была, пожалуй, не хуже. На верхнюю тетиву Василий Игнатьевич нанизал скатанные в трубочки берестяные поплавки, по низу пустил свинцовые грузила. Под мотней кучно, чтобы тяжелая снасть волоклась по дну с силой гусеничного трактора.
К весне готов был девятнадцатиметровый бреденек высотой два метра.
Загадочный покупатель отвалил через Дениса за работу так щедро, что Василий Игнатьевич застеснялся взять.
– Дядь Вась, ты что! – воскликнул Денис, любуясь мягко струящимся в пальцах сетным полотном. – Это же супер и эксклюзив, этим бреднем только и делать, что перед иностранцами хвастаться!
Убедил. Василий Игнатьевич отдал племяннику долг и запасся патронами на несколько лет вперед.
Весна – первая без Адели – пришла бурная, яркая, леса зазвенели от птичьих голосов. Отметились над деревней стрелы гусей, затем потянулись длинными нитями лебеди, и наконец прилетели утки с куликами. Драчливые, шумные, с гомоном, кряканьем, свистом затеяли в водоемах галдящие базары.
Денис с друзьями, конечно, не пропустили весеннюю охоту. Василий Игнатьевич бродил с ними по водным угодьям весь короткий дозволенный срок. Приятели богато добыли чирков, шилохвостей и крякв, хвалились друг перед другом величиной селезней.
Никто не ожидал, что не повезет только самому опытному охотнику. Наставнику, можно сказать. Мазал и мазал старший Тихонький из своего «ижонка» – ни одного попадания. От расстройства даже перепил водки с удачливыми гостями к вечеру последнего дня.
Зрение у Василия Игнатьевича для его возраста было хорошим, очками на плюс полтора пользовался, только когда вязал сети. Легкая дальнозоркость не мешала в прицеле. Осмотрел ружье. Всегда считал счастливой на добычу верную двустволку шестнадцатого калибра, ухаживал за ней по правилам.
Повернул стволы на свет по оси: на внутренних каналах ни царапинки. В чем дело? Может, все же провериться у окулиста? Взял с полки Адели книжку, полистал, чуть отставив: грех жаловаться. Глаза бежали по шрифту бойко, без запинок. Утешил себя – ладно, чего там, бывает «непруха», как Денис сказал… да и суп не наваристый из птицы, исхудалой от перелета… Осенью жирных набью.
В День поминовения Василий Игнатьевич прихватил оставшийся от гостей кусок пиццы, полбутылки красного и пошел на погост проведать своих. Долго сидел на лавочке возле могилы жены. Светлая Аделя смотрела на мужа сквозь стекло фотографии нежно, кротко – сущий птенец…
Василий Игнатьевич не был особо суеверным, но тут в мысли торкнулось: не ты ли, жена, мужнину руку в выстрелах отводила, жалея еще не выведенных птенцов?! Неверующий, перекрестился, вытер кепкой выступивший на висках пот. Вот же ерунда какая в башку стукнула, прости Господи… Аделя, прости.
Удрученный запоздалым сожалением, что за всю такую хорошую жизнь с женой не сказал ей, как сильно он ее любит… любил, Василий Игнатьевич незаметно доел пиццу и прикончил вино. Шел домой опустив голову. Рассеянным кивком отвечал на приветствия и едва не столкнулся на тропинке лоб в лоб с шагающей навстречу женщиной. Поднял глаза – незнакомая, в приличных годах. Пухлые щеки женщины помогли вспомнить – ба, Зоя Савушкина! Она же Ферште… Ванштейн.
– О-о, Василий! – обрадовалась Зоя. – А я-то издалека увидела бравого молодца и думаю: на Тихонького похож. Но Тихонький, думаю, давно не молодой, неужели так хорошо сохранился? Оказывается, точно – ты! Времени сколько пролетело… Теперь, гляжу, постарел на лицо, но для своих лет ты просто красавец! Не соврала Клава.
Говорливая Зоя захихикала, прикрыв рот, тронутый помадой, с щербинкой в передних зубах.
Обойти женщину молча было неудобно. Потоптавшись, Василий Игнатьевич ляпнул:
– А я тебя сперва не узнал, – и неловко попытался загладить оплошность: – Ты тоже… хорошо выглядишь.
Зоя зашевелила ноздрями:
– На могилках был?
– Ага, – задышал он в сторону.
– И я маму навестила, – пригорюнилась Зоя. – Сейчас к брату иду, он в другой стороне похоронен. Клава туда пошла.
– А-а.
Вот и весь разговор. А вечером Зоя с Клавдией заявились вдруг к Василию Игнатьевичу – поддатые, с бутылкой «Путинки» и пакетом пирожков.
– Мы подумали, ты тут один-одинешенек поминаешь, и мы одни, – встала у порога Зоя. – Решили к тебе в гости нагрянуть. Не прогонишь?
Набрав в грудь воздуху, он выдохнул:
– Заходите.
Не прогонять же, в самом деле.
А посидели душевно. Ни слова о прошлой обиде, о молодых выкрутасах Василия Игнатьевича. Гостьи с теплом вспоминали о родителях и школьных учителях. Зоя вытирала платочком раскрасневшиеся щеки, Клавдия очень искренне поплакала о муже. Рассказала, какой покладистый и работящий он был у нее человек. Выпили на помин Адели.
Василию Игнатьевичу понравилось, что оделись женщины, прилично случаю, в темные кофты и юбки, и давно не ел он таких вкусных мясных пирожков. Только коробило обращение к нему Клавдии «Вася, Вася» вместо давно привычного полного имени. Пусть когда-то собирались пожениться и целовались бессчетное количество раз, все равно не должна была она так интимно его называть. Был Вася, да сплыл…
В конце застолья недобро царапнула фраза «Бедновато, Вася, живешь». Он сделал вид, будто не расслышал, и уловил рыскнувший по комнате взгляд бывшей подруги. Размягченные водкой, разнеженные воспоминаниями, глаза ее стали жесткими, задержавшись на не убранных с комода Аделиных безделушках. Василий Игнатьевич быстро отвернулся, чтобы ненароком не прочесть в этих глазах что-нибудь совсем неприятное. После ухода нежданных гостий перебрал собственные слова в разговоре. Не брякнул ли чего лишнего? Ведь опять полетит какая-нибудь молва по деревне… И отругал себя за дурные думы о женщинах, пришедших к нему с хорошим расположением. Кто он такой, чтоб их осуждать? Пожалел обеих: одна – вдова, вторая – соломенная. Подточила судьба Клавдию с Зоей…
Покуривая на улице, присмотрелся к сложенным у крыльца доскам: завтра надо выстругать раму для кухонного окна. С тех пор как разбил раму, матеря злую судьбу жены, окно было заделано обрезками бруса.
В начале июня, когда Василий Игнатьевич копошился в теплице с огуречной рассадой, Клавдия принесла молоко в крынке и горячие пироги – капустный и куриный. Сунула любопытный нос в открытый курятник. Цокнула языком: жена бы тебя, Вася, не похвалила, что поел за зиму кур. Сказала, будто испекли пироги с Зоей специально для него – угостить свеженьким по старой дружбе.
