Резкий выпад Николая Ивановича удивил Лелю потому, что она считала его непробиваемым конформистом. В первый же ее рабочий день он предупредил, нахмурив знаменитые гусеничные брови:
– Выбросьте мечты о зубастых статьях. Газета не кусает руку дающего.
Леля «не кусалась» с начальниками до тех пор, пока возле Наташиного дома не снесли детскую площадку и Танечке стало негде играть. Вова Козлов шепнул Наташе по секрету, что некий Кутенкин собирается открыть на этом месте бизнес-центр с рестораном. Наташа написала против центра заявление в мэрию и собрала подписи родителей, но ответа они не дождались.
– Лель, займись, а?
– У нас критика строго дозированная…
Кутенкин занимал немаленький пост в мэрии и возглавлял к тому же общественный строительный фонд.
– Ты журналист или кто? – ощетинилась Наташа. – Кропаешь дифирамбы, читать противно!
Леля полмесяца собирала свидетельства, копировала добытые документы и выяснила, что Кутенкин, говоря неполиткорректным языком, вор. Она напросилась на интервью.
Кутенкин подготовился к беседе. На столе лежала стопка писем с прошениями горожан. Чуя в журналистке не простую гостью, Кутенкин не обманулся в подозрениях. Первый же ее вопрос нарушил дипломатическое табу: Леля без обиняков спросила о сносе детской площадки и заявлении протестующих. Сто восемнадцать подписей, между прочим. Площадка была одна на два многоэтажных дома.
Кутенкин любезно осклабился и, перебрав декоративную стопку прошений, сказал, что, во-первых, в глаза не видел эту жалобу, во-вторых, хозяин объекта вовсе не он.
– …а ваша супруга, – кивнула Леля, расцветая одной из своих артистических улыбок. – Горячо вами любимая.
– Да, но какое это имеет отношение…
Леля с особенно лучезарным видом выложила на стол копии счетов:
– На строительство ее частной собственности вы не пожалели средств даже из общественного фонда.
По мере ознакомления с бумагами на гладковыбритых скулах Кутенкина наливались кумачом маковые лепестки. Кутенкин не то чтобы не воспринимал правду. Он просто забыл, что это такое. Он видел перед собой правду под названием Компромат и вытекающий из него Шантаж.
– Вы славно поработали, – полыхнул Кутенкин глазами и замолчал. Наверное, прикидывал, кто и сколько заплатил газетчице, чтобы скинуть его с теплого кресла. Если не удастся договориться, в суде будет еще накладнее простирнуть честь и достоинство. «Так сколько?» – терзался Кутенкин.
– Я отдам вам результаты «ревизии», если вы восстановите площадку, – подсказала Леля, и ей стало дурно. Стены вокруг качнулись, за креслом Кутенкина замаячили трибуны с докладчиками. Трибунная толпа была стозевна и огромна…
Он замахал над ее лицом заявлениями из стопки, крикнул секретарше, чтобы нашла валидол. Дрожащими руками налил в стакан воды. Обошлось, слава богу, без «Скорой помощи». Леля пришла в сознание, извинилась – ничего страшного, с ней такое случается…
– Подлечить надо сердце, – совсем по-человечески бормотал и суетился Кутенкин.
Детское дворовое пространство удалось отстоять. На месте снесенной площадки общественный строительный фонд отгрохал новую, по современным технологиям. Жильцы двух домов благодарили мэрию и лично председателя фонда Кутенкина. Газета отрядила Лелю написать репортаж…
И все же «театр одной журналистки» не прошел даром. Журналистка устала от обслуживающей правды. Глядя на себя в зеркало, Леля видела румяную, довольную жизнью девочку. Отражение улыбалось миг и пропадало в зазеркальной стране. Или не стране. Счастье не страна. Счастье – состояние детства. Явь лица утомленной женщины совсем Леле не нравилась. Этой женщине хотелось сидеть в тихой книжной гавани малообитаемого домашнего острова и готовить вкусные блюда в ожидании Юрьева с работы. И больше ничего, ничего другого не хотелось.
Юрьев, как всегда, и спас ее от меланхолии. Объяснил, что сшибка с Кутенкиным и его стозевной Кº – вариант танца. Переворотного танца: не на трибуне перед народом, а из народа перед трибунами.
Лучше бывшего соседа по парте никто Лелю не понимал. Юрьев – снисходительный, насмешливый, докучный, бесконечно любимый – был необходим ей как сиамский близнец. Они вросли друг в друга дыханием и плотью. Умрет кто-то – придется резать по живому.
Тон Лелиных статей изменился. Представители «Полит. yesа» начали побаиваться непростодушных вопросов спецкора отдела новостей. За неправду Леля могла подкусить в материале так, что уличить ее в посягательстве на чьи-то «честь и достоинство» было невозможно.
– Наконец-то заговорила между строк, – ухмылялся Николай Иванович.
– Ты как певец, который вне выступлений заика, – посмеивался Юрьев. – Освобождаешься от дефекта своих фобий на сцене…
Машинально поднявшись по лестнице, Елена обнаружила себя дома у плиты со сковородой для котлет. Похвалила выработанный годами автоматизм. Шквал воспоминаний, взбаламученный весенним ветром, как будто улегся.
– Ялетаюночьюнаулице, – промурлыкала рассеянно и остановилась с коробкой чая в руке. Неужели придется ехать ночью в тьмутаракань к сумасшедшей?..
Чайные гранулы прыгали по столу. В маленьком кухонном телевизоре депутат толкал предвыборную речь: «Несмотря на кризис, мы выполняем… не сомневайтесь… надо сказать, что социология…»
– Патология, – дополнила Елена и побежала открывать дверь Юрьеву.
– Привет, – он коснулся губами ее щеки. – Что на работе?
– Нормально, а у тебя?
– Не совсем, но выживем, – вздохнул Юрьев.
– Что-то случилось?
– Да как бы нет…
Пока он, шумно фыркая, плескался под краном, она стояла на пороге ванной комнаты.
– И все-таки?
– Главным Казимирова утвердили, – глухо сообщил Юрьев из-под полотенца.
– Петра! – ахнула Елена.
Старый главврач видел на своем месте Валерия Михайловича, однако в мэрии решили по-другому. Елена знала: муж ждал повышения, чтобы дать ход намеченным в объединении планам, выбить наконец средства под строительство нового больничного корпуса. Назначение Петра Казимирова, руководителя со средними способностями и непомерными амбициями, было катастрофой для коллектива.
А не Вова ли подсуетился? Он мог. Он теперь возглавлял «крутой» партийный блок, не без его подписи совершались в ведомствах кадровые перестановки… В таком случае, в неудаче Юрьева виновата Елена. Вернее, неутоленная Вовина страсть и оскорбленное самолюбие, о чем Юрьев не догадывался.
– Козел, – сказала она.
– Зачем так грубо? Казимиров, конечно, не подарок, но не мерзавец… Ну-ну, не кисни! Зачем мне по большому счету это хозяйство? Я врач, а не завхоз. – Юрьев приподнял пальцем ее подбородок. – Где ужин, одноклассница? Я голоден как звер-р-р!
