Но чем ближе была Света, тем неувереннее – улыбка Ии. Света поравнялась с ней и, не видя, прошла мимо. Ия окликнула ее и заглянула в остановившееся лицо идущего человека – лицо-маску, лицо-точку. Усиливая сходство с маской, подчеркивая бледность, лихорадочным красным рдели щеки, похожие на красные маки.
– Замершая беременность, только что УЗИ показало, мертвый плод вот уже недели две, сегодня почистят, – бесцветно, ровно сказала она и, не дожидаясь ответных слов, пошла дальше, как-то вмиг превратившись из довольной собой холеной девахи в маленькую сухонькую растерянную старушку.
Их счеты сравнялись. Победителей в соревновании не оказалось.
Ия ехала домой с балагуром-водителем. Собственно, ехать ей было больше некуда. Светило солнце, в приоткрытое окно врывался теплый ветер. Казалось, что сутки в больнице – дурной сон, но низ живота все портил, не соглашался, ныл.
Она попросила заехать на свою работу и написала заявление об увольнении по собственному желанию.
– Как же я буду работать одна? – спросила заместительница.
– Так ты и так уже давно работаешь одна, – успокоила ее Ия.
Может быть, ее и стали бы уговаривать, как случалось со всеми старыми сотрудниками, не выдержавшими «встречного ветра в лицо». Но сейчас было не до нее. Все обсуждали страшную аферу: начальник компьютерного отдела закрутил роман с ответственной по закупкам. Они создали подставную фирму, существующую только на бумагах, через которую поставляли все, от компьютера до мусорного ведра, по втрое завышенной цене.
На фоне этого любовного корпоративно-криминального дуэта ее собственная влюбленность казалась еще более пошлой и бездарной.
Дома ее приветствовала Норма. Собака лежала на кровати, прижав голову к передним лапам и била хвостом, сообщая о своей радости. Она уже почти не вставала, хотя вроде была не такой уж старой. В квартире оказалось прибрано. Понтия в очередной раз и след простыл.
Ия еще раз позвонила компьютерщику. Он же не знает, что ее так быстро выписали, вдруг придет в больницу сегодня. Его мобильный не отвечал, а домашний взяла мать и сказала, что звонить им не надо. Сын сообщил, что проблема исчерпана, и попросил не напоминать ему об Ие.
Положив трубку, Ия остановилась возле настенного календаря в темном коридоре и передвинула дату на следующий день.
Вечером пришел Папочка. Ия лежала в кровати, до подбородка укрывшись одеялом. Она выпила обезболивающее, но живот все равно ныл, будто тлела там головешка. Боялась пошевелиться, а потому делала вид, что спит. В ногах под одеялом вздыхала Норма. О чем-то своем, собачьем, что не могла сообщить людям.
Папочка тоже сел в ноги. Сидел и молчал. Молчала и Ия. Молчание это было скулящим.
Ия осталась в квартире-расческе, вернее сказать, задержалась. Они почти не разговаривали. Единственной общей темой для разговора осталась Норма, которая теперь, как и безработная Ия, дни напролет лежала на диване, свернувшись калачиком.
Ия смотрела в стену, Норма – в окно. Временами они вздыхали, и со стороны могло показаться, что женщина и собака думают о чем-то одном.
Они и ели теперь одинаково. Тихо шли по длинному коридору на непривычно пустую без Люсьена, Понтия, шумных соседок кухню. Низко склонялись над мисками: Ия – над своей, Норма – над своей, и медленно жевали, глядя перед собой.
Иногда на столе оказывались фрукты или шоколад. Ия и их вяло жевала и не удивлялась, откуда взялись они тут посреди рабочего дня, когда Папочки не было дома. Ей казалось, что в квартире они одни. Дятел, должно быть, работал то ли сменами, то ли сутками, во всяком случае она его не видела и стук больше не раздавался.
Что-то утаить в коммунальной квартире сложно, и наверняка он знал о случившемся. Один раз Ия спустилась в магазин у арки, купила бутылку водки и выпила ее почти целиком, а потом стояла на карачках, обняв руками унитаз, и долго корчилась в сухих спазмах, потому что почти ничем не закусывала. Тогда дверь туалета открылась и на пороге появился Дятел.
Он потащил ее в комнату на диван. Руки у него оказались хоть и худые, но жилистые и сильные. Потом долго что-то говорил с серьезным лицом и даже пытался рассмешить выученной тюремной музыкой.
Поиски работы Ия откладывала на потом, а пока хватало заработанного. Каждый вечер, едва начинало смеркаться, она исполняла свой ритуал: шла к настенному календарю и передвигала число на завтра. Теперь она хотела, чтобы сегодня быстрее закончилось, а завтра поскорее пришло, хотя между ее вчера, сегодня и завтра не было никакой разницы.
Квелости собаки нашлось в конце концов объяснение – у Нормы обнаружили рак с метастазами. Ия даже завидовала ей и хотела, чтобы и у нее что-нибудь нашли. Например, редкую болезнь или женскую патологию, которая все расставила бы по своим местам и объяснила, почему ее мальчик не смог удержаться в ней. И тогда виноватой бы стала болезнь, а не компьютерщик, или Папочка, или Понтий, или науськивавшие настоящие лесбиянки, а главное – не она сама, так распорядившаяся своей жизнью, допустившая все это.
Она исправно сдавала анализы до тех пор, пока врач в консультации, собрав в кучу ворох бумажек, не сказала ей:
– Я не вижу ни одной причины, по которой вы не могли бы иметь детей.
Эти слова прозвучали для нее не надеждой, а вердиктом: ребенок не родился по какой-то общей совокупной вине. И если представить эту вину в виде диаграммы, то ярко-красные восемьдесят процентов в этом круге ада были ее личной виной.
Иногда им звонили «настоящие лесбиянки» и как ни в чем не бывало спрашивали, как дела, звали в клуб, приглашали на выставку лесбийского искусства, рассказывали, кто с кем сошелся. Ия отвечала односложно и представляла высокий телеграфный столб, под которым в ряд стояли мужские ботинки, которыми можно хотеть наступить на голову ребенку.
Папочка продолжал пить, но уже в одиночку, умеренно, молча, а потом плакал пьяными слезами, называя себя уродом, не способным спасти даже собаку. Ия молчала, потому что была полностью согласна.
Она тоже пыталась плакать, но слезы куда-то ушли, закончились, как однажды ушел у нее голос. Тогда она научилась плакать без них, внутри, и плакала, даже когда делала вид, что смеется. Утром она начинала ждать ночи, чтобы укрыться одеялом и снова провалиться в спасительный сон. А вечером торопливо передвигала красный квадратик на календаре, подгоняя время, которое должно лечить.
Лекарь из времени выходил не очень хороший. Когда ночью ей не удавалось заснуть, она садилась по-турецки на кровати, раскачивалась и в темноте глядела на спящего Папочку, монотонно повторяя про себя: «Лучше бы ты глубже пырнула себя ножом или сразу меня».
Иногда она представляла, что глухой темной ночью во дворе Мариинской больницы нанятые санитары послушались Папочку и опрокинули его на землю. Желание больного – закон. Он ползет к больничной ограде – такой же старой, как решетка внутреннего двора Юсуповского дворца, а старый врач и хирург Иннокентий пьют чай и не догадываются о том, что чья-то продырявленная печень нуждается в их помощи. «Ты же хотела быть, как Распутин…»
