– Надо было вам квартиру снять. Все так делают, – сказала Маруся, не понимая, зачем она вообще говорит о том, чего не вернуть.
– Надо было! Тысячу раз себе это говорил! А все чего-то ждал. Растерялся тогда совсем, – вздохнул Андрей. – Я молод был, не понимал еще многого. А ты откуда все знаешь, умная такая?
– Ну, просто никто сейчас не хочет с родителями. Зачем лишние люди в своей личной жизни? – рассудительно высказалась Маруся. Ничего она, конечно, толком не знала. Но все вокруг только и говорили, что пора от родичей съезжать. Вот она и повторила. И оказывается, в самую точку попала.
– Вы другое поколение, – кивнул Андрей, – вы от нас далеко ушли, свободные. Правильно мыслите. А я вот… – Он махнул рукой. – Не успел я. Жены лишился. Куда уж хуже. Но мать Ирочкина все ищет виноватых, все жаждет мести. И мстит. Сына моего лишила отца. Совершенно незаконно. Поехали они в Израиль, якобы на отдых, на две недели. Я согласие дал, нотариально заверил. Так бы их с ребенком не выпустили. У них другая фамилия, они не оформлены как опекуны. Я, несмотря ни на что, им доверял, думал, общее у нас горе. А они вот что сотворили. Там, оказывается, можно, если это твоя историческая родина, приехать, заявить о желании остаться и тут же разрешение получить. Что они и сделали. И кроткий Илья Моисеевич и его супруга решили за меня судьбу моего сына. Я бился и бьюсь. Но пока безрезультатно. Что там они Алеше насчет папы и мамы объясняют, не знаю, но представить себе могу. Хотя и страшно это представлять. Хоть волком вой.
Андрей сжал кулаки так, что костяшки пальцев побелели. Долго сдерживался человек, поняла Маруся. Как долго он скрывал в себе эту боль? Смогла бы она так?
– И вы совсем-совсем его не видели с тех пор, как его увезли? – не удержалась она от вопроса.
– В том-то и дело! Совсем! А мои родители – разве они не имели такое же право на внука? За что их на такое страдание в конце жизни обрекать? И кто дал право причинять такую боль? И ребенка лишать самого главного в жизни права: знать своих предков? Да, мама в конце жизни обратилась к Богу. Да, молилась. И рядом с иконой всегда у нее стоял портретик внука. Что в этом плохого? За что казнить? Она и отец вполне могли бы еще пожить. Тоска их изнутри сожрала. Ушли оба. И оттуда не возвращаются. Алеше теперь некого будет вспомнить, когда сам станет отцом или дедом. А без этого человеку трудно. И по своей воле такие трудности создавать ребенку – страшный грех. Не от любви это идет. Не дай тебе Бог такое пережить! Хотя ты – женщина! Ты сейчас в силе. Если что – ребенок останется при тебе.
– Я никогда у отца ребенка не отниму, – возмутилась Маруся.
– Не говори гоп, пока не перепрыгнешь. Человек про себя мало что знает. Особенно молодой. Но лучше так не поступай. Никогда. И раз уж мы здесь сегодня собрались, – Андрей иронично усмехнулся, – я тебе еще некоторые мысли изложу. Животрепещущие. Национальный вопрос, будь он неладен. Проклятый вопрос, который все уничтожает, все из-за него летит в тартарары. Смотри. Я влюбился в однокурсницу. В красивую девушку по имени Ира. Кареглазая, улыбчивая, нежная, безропотная даже. Трогательная невероятно. Полюбил ее, думал о ней, не мог без нее. Предложил ей себя, чтобы быть до конца жизни вместе. Я, идиот, вообще не думал про национальность! Это была моя девочка, моя жена! Моя любовь и надежда. Что такое национальность? Какое мне дело до этого? Почему мне должно быть до этого дело? Эх, мала ты. Не поймешь меня. Это надо прожить, чтобы такое понять!
– Я хорошо понимаю, – произнесла Маруся. – Я много об этом думала и думаю. Во мне, как в вашем сыне, четверть еврейской крови, по материнской линии. И я пыталась разобраться в нюансах.
– Это хорошо, что пыталась. Хорошо, когда смолоду о таких вопросах задумываешься. А я не задумывался. Ну причин не было. Живут себе люди. Хорошие, плохие. С кем-то хочешь иметь дело, с кем-то нет. Ну и пусть все будут счастливыми. Место под солнцем найдется. Это только потом я вник. И такое мне открылось! Вот скажу тебе, раз, тем более, ты какое-то отношение к этой теме имеешь. Ты по возрасту мне почти как дочь. Тебе сколько? Восемнадцать? Около того?
– Восемнадцать, – подтвердила Маруся.
– А мне тридцать восемь. Вполне мог быть твоим отцом. Алеше вот-вот пятнадцать будет. И пять лет я его не видел. И даже, видишь, не знаю, как его теперь зовут.
– Это ужасно.
– Это ужасно, да. И главное: с этим надо как-то сживаться. Стараться принять, не думать, – подтвердил Андрей.
Он снова взялся за голову и замолчал. Потом, словно очнувшись, продолжил:
– Ладно, вернемся к самому тяжкому. Национальный вопрос. О мигрантах не говорю. Это совсем другая тема. Говорю о тех, кого всегда считал своими, с детсада бок о бок рос и не догадывался о чьих-то проблемах и чьей-то боли. Ну что поделать? Чужую боль можешь понять, только если сам с чем-то подобным столкнешься. Или дорастешь до невероятной способности сочувствия. В общем, еврейская тема. Это какой-то безысходный надрыв. Причем в общенародном масштабе. Может, и в мировом. Не знаю. Но – надрыв. А где тонко, там и рвется. Насовсем.
Он даже не представлял, как много пришлось думать об этом его неожиданной гостье. И ей вопрос этот был мучительно близок.
– Смотри, – обращался к ней тот, о котором она еще недавно думала как об убийце, – смотри: те евреи, которые веками живут на этой земле, стараются, учатся, работают, они же, по сути своей, русские люди. Общая судьба, общий язык, основы, культура. Они свои. Но каждый из них так или иначе сталкивался с тем, что права их ущемляют из-за национальности. Они терпят. А обида сидит в сердце. Они отверженные. И не знают, за что, почему. Только из-за фамилии? Что мы сделали не так? Вопросы эти не дают покоя. Обида живет. Этот антисемитизм – его не замечаешь, пока не столкнешься. А если и столкнешься, но тебя это не касается, ты не воспримешь. Ну, мол, мало ли, что какой-то дурак сказал. Плюнуть и растереть! А если лично у тебя наболело – не плюнешь. И оказываешься со всеми своими чувствами в тупике.
Ты обращала внимание, Мария, что слово «еврей» – само по себе слово – нельзя произносить в присутствии евреев без опаски? Потому что если, например, ты скажешь о ком-то «настоящий еврей», не имея в виду ничего плохого, ты можешь стать врагом человека на всю оставшуюся жизнь. Тебя проклянут на веки вечные. А вот, скажем, «настоящий русак» или «типичный русский Ванек» и тому подобное – это говорить можно и не считаясь с чувствами присутствующих русских. Они должны пропустить мимо ушей. Им больно быть не может.
– Вопрос риторический, – сказала Маруся. – Все это замечают. Только большинству на это плевать. Кому не больно, тот не почувствует. Надо учиться чувствовать.
– И тут ты права! Да, надо учиться чувствовать чужую болевую точку. И не давить. Но и прощать тоже надо учиться, а? Да, мой отец, когда увидел впервые новорожденного Алешу, сказал: «Настоящий иудей». Что тут оскорбительного? Ну вот, к примеру, сказал бы он: «Настоящий француз» или «Настоящий испанец». Это повод для смертельной обиды? У Алеши оказались огромные карие глаза. Не молочно-синие, как у других младенцев, а именно темно-карие, в мать и в дедушку Илью, соответственно. Красивый младенец. Неделя от роду, а черты лица четкие, выразительные, взгляд осмысленный. Что такого сказал мой отец? А теща – русская женщина, кстати говоря, – дернулась, как будто ее хлыстом ударили. Отец мой тысячу раз уж потом пожалел, что это сказал. Хотя ничего, повторяю, оскорбительного в его словах не было. Но надо вообще молчать. Заткнуться. А теще передался этот еврейский невроз на национальную тему. Болезненная реакция на слова, которые ни капли оскорбления не содержат.
