Мать определила ее в какое-то самое простое профтехучилище. На этом наши пути разошлись. Иногда встречались на улице с ее мамой, она неизменно приглашала в гости, говорила, что дочка учится, скоро получит профессию. Ну и хорошо. У нас шла своя школьная жизнь, с мечтами, надеждами, предположениями. Пока учишься, ты словно находишься в каком-то коконе и отделен от реальности устоявшимся школьным порядком.
О чем я мечтала? О поступлении в университет, о большой вечной любви, о свободе взрослого человека, чтобы самой все за себя решать и за себя же отвечать. После окончания школы оказалось, что на пути меня ждут некоторые непредвиденные препятствия. То есть – не то чтобы уж совсем непредвиденные, кое-что я уже слышала, кое о чем догадывалась и могла предполагать. Но пока сама не столкнешься с преградой, не поймешь, насколько она преодолима. Мое личное препятствие стало для меня огромным шоком. Моя проблема, как оказалось, заключалась в фамилии папы, которую, естественно, носила и я. Ничего не принималось во внимание: ни русская мать, ни то, что отец мой прошел всю войну от начала до конца. Мы с ним оказались поражены в правах. Негласно, противозаконно, если уж так говорить. Ведь в законе о праве на образование, на получение работы мы признавались равными со всеми остальными гражданами нашей великой страны. Но кто и когда у нас всерьез принимал написанное в законах! Было указание: препятствовать лицам с неугодными фамилиями поступать в ведущие вузы страны. И точка. Его и исполняли.
Я пошла подавать документы в университет, со всеми своими почетными грамотами и дипломами олимпиад, уверенная в своих силах и знаниях. И, конечно же, в своих правах. Вот тут-то меня и ждал облом. Добрая тетенька, рассматривавшая мои документы, почему-то вышла из-за стола и предложила мне отойти с ней туда, где мы остались одни. И тут она сказала:
– Я вижу, ты хорошая и умненькая девочка. Хочу тебя предупредить: документы можешь подать сейчас. И я их приму. Но на первом же экзамене тебя завалят. Если ты решишь сделать так, то не падай духом, когда провалишь экзамен. Это не из-за твоих плохих знаний. Есть указание не принимать к нам студентов с такими фамилиями, как у тебя. И вторая возможность: просто не тратить нервы, идти в другой вуз. Ты поступишь, я уверена. И нервы сбережешь. А выучишься не хуже, чем тут. И диплом твой будет ничем не хуже этого. Выбор за тобой.
Я просто обалдела. Я абсолютно поверила ей. Разговоры такие ходили. И вот – так оно и есть, оказывается. Мало того, что я ей поверила. Я еще и чувствовала признательность. Она могла бы просто принять у меня документы, а дальше – горюй, девочка, сама. Но она предупредила. Это тоже с ее стороны был поступок настоящего человека. Ведь она мне доверилась. Ну естественно, я не стала подавать туда бумаги. Пришла домой, наревелась, нажаловалась на жизнь.
Мама особо не участвовала в моих стенаниях и плачах.
– Ничего, – говорит, – злее будешь! Поступишь в другой институт, выучишься, диплом получишь, а знания твои у тебя никто не отнимет. И потом жизнь покажет, кому больше повезет.
Она, конечно, была права. Но обида в моем сердце поселилась жгучая. Я стала пристально вглядываться во все происходящее, ища в каждом встречном антисемита и в каждой своей мелкой неурядице антисемитскую выходку. Это явно было невротическое состояние, как результат того шока.
В итоге все получилось именно так, как мама и говорила. И поступила, и выучилась, и дальше многих пошла. Но боль не проходила. В юности ужасно реагируешь на несправедливость, просто до саморазрушения.
Потом еще кое-что добавило масла в огонь моей обиды. Я была студенткой, чувствовала себя совсем взрослой. И мне было стыдно просить у родителей денег на свои нужды. Я была настроена зарабатывать сама. Тогда в восемнадцать лет человек считался вполне взрослым и обязанным сам себя обеспечивать. Я многое умела, многое могла, но опять же – столкнулась с той же самой проблемой: из-за моей фамилии меня никуда не брали. Когда я звонила предварительно, разговаривали с энтузиазмом, но, увидев паспорт, сразу сникали. И мое обостренное к тому времени чувство боли возникало с новой силой. В итоге нашлась работа на почте, приняли меня на должность телеграфистки. Она, с одной стороны, была мне очень удобна, потому что я могла выбирать сама, в какую смену работать. Учение не страдало. А с другой стороны, я чувствовала жуткое унижение, что при знании иностранных языков, при всех своих признанных способностях должна была идти вкалывать на работу, не требующую никаких знаний и даже сообразительности. Но деньги платили. Таким образом, каждый день я продавала за небольшие деньги кусок своей жизни. Вместо того чтобы читать, гулять, заниматься в библиотеке и мало ли чего еще, я сидела на почте и принимала телеграммы. И смысл этого труда для меня заключался только в небольшом количестве денег, которые я зарабатывала на свои нужды.
Ты еще помнишь, что такое телеграмма. А вот внукам надо будет объяснять. Не думала, что придется про такой когда-то обыденный вид связи рассказывать, как про историческую реликвию. Дожила! Сейчас вместо телеграммы – СМС. Сам пишешь, сам отсылаешь, доходит мгновенно, стоит ерунду. Всем доступно. Во времена моей молодости люди писали друг другу письма от руки и посылали их по почте. А если возникала необходимость что-то срочно сообщить, тут самым верным средством и становилась телеграмма. Телефонов ведь почти ни у кого не было, если о провинции говорить. Да и в столице – далеко не у всех. Телеграммы тоже делились на обычные и срочные. Если обычная, слово в ней стоило три копейки. И люди экономили слова, потому что три копейки – это были деньги. Бублик, например, три копейки стоил. И стакан газировки с сиропом. Одна поездка на трамвае. Стакан чая с сахаром – дешевле, две копейки. Народ жил скудно, копейки считали. Поэтому в телеграммах всегда опускали предлоги. Например, писали: «Поздравляю днем рождения» и тому подобное.
В срочных телеграммах каждое слово стоило целых десять копеек! А это уже совсем большие деньги! На сорок копеек в студенческой столовой МГУ можно было комплексный обед съесть – первое, второе и третье. Поэтому срочные телеграммы посылали в самых экстренных случаях. Зато и доставляли их в течение часа. Я не просто так это рассказываю, скоро поймешь почему.
В мои обязанности входило принимать телеграммы, следить, чтобы все – и адрес, и текст в них – было разборчиво написано. Потом я подсчитывала количество слов (слова в адресе, кстати, тоже входили в цену телеграммы), брала деньги и выдавала квитанцию. После этого я относила заполненный бланк, чтобы текст передали на телетайпе в указанное почтовое отделение. А там уже узенькие полосочки наклеивали на бланк и доставляли на дом адресату.
Так вот. Когда я отнесла свою первую телеграмму для передачи, меня ожидал сюрприз. За телетайпом сидела Ленка Стефанова! Так вот какую профессию приобрела она после того, как ушла из школы! Ленка ужасно мне обрадовалась, бросилась на шею. А для меня эта встреча стала поводом для очередного моего страдания. Как же! Ведь к предыдущим унизительным ощущениям добавилось еще одно: я работаю с одноклассницей, которая была признана умственно отсталой! Я помогала ей как совершенно недееспособному индивиду все ее школьные годы. Было дело, мы даже снисходительно посмеивались над ней. А теперь? Теперь мы в равном положении! И мои школьные успехи и заслуги ровным счетом ничего не значат перед лицом реальности!
