Сколько раз собирался взяться за себя, обещал себе, что по два часа, нет, ну хотя бы по часу в день будет проводить в тренажерном зале, а по выходным либо беговая дорожка, либо бассейн. И не жрать обещал себе на ночь. Не получалось, ничего не получалось.
Вечером возвращался домой уставший, измотанный. Влезал в домашний атласный халат после ванны, вдевал ноги в домашние атласные туфли, тоже Риткина блажь, он бы и в резиновых сланцах потопал. Валился в мягкое удобное кресло, куда ему доставлялся ужин, и наедался до отвала.
Вот вам и результат, господин Бобров, на спине, ногах и брюхе. Вот и радуйтесь и потешьте себя мыслью, что милая красавица Виктория с совершенно идеальной внешностью и прекрасной душой воспылает к вам вдруг ответными чувствами.
Вы-то, господин Бобров, влюбились в нее, так ведь? Влюбились, влюбились, не трясите седеющей головой. Не хотели, да так вышло? Оно зачастую так и случается, Николай Алексеевич, будто бы нехотя.
Сначала мелькнула пустая мыслишка насчет нее, что, мол, девушка хорошая. Красивая, серьезная, не шалава какая-нибудь, порядочная и исполнительная. Потом взгляд все чаще стал задерживаться не на бумагах, которые она вам подавала, а на руках, которые эти бумаги держали. Затем взгляд пополз выше, добрался до груди, подбородка, глаз… резко ухнул вниз к ее бедрам, коленкам и…
И все пропало?
Нет, не тогда еще пропало. Пропало много позже. Когда не стало ее мужа, который досадливой помехой вдруг откуда-то возник. Когда она стала совершенно беззащитной и свободной. Вот когда вдруг робкие пустые мысли внезапно обрели ясность, твердость и начали множиться с катастрофической скоростью.
И помех больше не виделось Боброву. Синицын благородно уступил ему свое место подле Вики. Ритка с детьми даже обрадуются, если их муж и отец вдруг исчезнет с горизонта. Неделю назад пускай в шутку, но все это ему было озвучено. А в каждой шутке, как известно…
Одним словом, никаких препятствий не было. И Виктория сама, кажется, уже созрела. Она не спешила сбрасывать его руку со своего плеча, куда он положил ее будто случайно. Потом такая же история с ее талией, словно и не заметила! А пару дней назад он в знак благодарности за особо хорошо выполненное ею задание возьми и поцелуй ее в щеку. И что? А ничего! Никакой реакции, в плане возмущения. Так, покраснела немного и только.
Бобров был готов к разговору с ней, но…
Но совсем оказался не готовым к разговору с Чаусовым! С этим нахальным истуканом! С этим мешком мускулистым! С тупоголовым, отвратительным Иваном Чаусовым, который вдруг вознамерился учить его!
– Я тебя уволю, понял! – зашипел на него Бобров, когда Чаусов ввалился к нему в кабинет без приглашения.
– Не уволите, – нагло ухмыльнулся начальник службы безопасности.
– Это почему еще? – опешил от такого нахальства Бобров.
– Я знаю о вас то, чего никому знать не положено. – Иван схватил стул, оседлал его и снова заулыбался паскудно так, со значением. – Не забывайте, кем я у вас работаю. Сколько деликатных поручений мне приходилось выполнять! А особенно последнее ваше поручение…
Подлец явно намекал на историю с мужем Виктории, он и тогда – сразу после смерти Синицына – намекал на что-то такое мерзкое, теперь вот опять.
– А что с последним моим поручением? – прикинулся непонимающим Бобров. – Это ты о чем, Ваня?
– Все о том же, Коля, – вконец распоясался его подчиненный. – Думаешь, ментам не интересно будет узнать, что ты меня приставил к мужу Мальиной соглядатаем? Думаешь, у них вопросов к тебе не появится?
– Не было, Ваня… – перебил его тогда Бобров с тревожной ласковостью в голосе. – А не было никакого последнего поручения!
– Как же не было? – притворно изумился Иван. – Было! Еще как было, Николай Алексеевич. Думаете, я такой лох и не подстраховался?
– Ах, вон ты о чем! – Бобров делано рассмеялся, потер руки, потом спрятал их почти по самые плечи под стол, навалившись на него всей массой тела, и спросил: – Хочешь сказать, что разговор наш записал, Иванушка?
– Хочу, Николай Алексеевич, именно это и хочу сказать.
То ли блефовал, то ли правду говорил этот подонок, попробуй догадайся, но рисковать в таких вещах Бобров не любил. Он вообще риск не любил и не рисковал никогда, окружив себя надежными честными людьми, и сам старался всю жизнь быть с ними честным и порядочным. С Иваном вот только промашка вышла…
– Сколько же ты хочешь, Ваня, за запись нашего с тобой разговора? – сразу перешел к делу Бобров, решив больше не испытывать терпения Чаусова.
Раз Иван начал разговор на эту тему, значит, что-то собирается ему предложить или от него ждет предложения. Вот он его и сделал.
– А нисколько, Николай Алексеевич! – рассмеялся Чаусов натянутым опасливым смешком. – Мне не нужны деньги.
– А что же тебе надо, Ваня? – опешил он.
– Мне нужно оставаться работать там, где я работаю. Клянусь, об этом разговоре забуду, и не вспомню никогда, и служить буду верой и правдой, как прежде. И еще мне нужно, чтобы вы Викторию не тревожили.
Работать?! Остаться работать после грубейшего гадкого шантажа?! Совсем рехнулся, ублюдок! Либо рехнулся, либо по тупости своей не догоняет, что после таких вещей ни о каком доверии речи быть не может. И Виктория…
Так, кстати, что он про Викторию ляпнул?!
– Что я не должен тревожить?
Над столом Боброва остались лишь его голова и шея, которую жутко давил галстук. Он весь почти уполз под стол, дотянулся руками до носков, задрав брючины, и терзал теперь ногтями кожу под тугими резинками. Говорил же Ритке, что резинки тугие. Нет, говорит, нормальные. Дура! Они впились в его щиколотки, будто клещи, и ему весь день хотелось содрать с себя носки или хотя бы почесать саднившее место. Но все народ да народ, все дела да дела. Теперь вот не выдержал.
– Не что, а кого, – вежливо поправил его Чаусов. – Вы не должны тревожить Викторию, Николай Алексеевич.
– А я ее тревожу? – глумливо изумился Бобров, с неохотой вытаскивая пальцы из-под резинок носочных. – Каким, интересно, образом?
– Я просматривал тут записи с камер внутреннего и наружного наблюдения, – медленно начал говорить Чаусов, уставившись на своего босса весьма недружелюбно. – И кое-что заметил.
– Да? И что же?
– Вы перешли к активным действиям, Николай Алексеевич. Вы начали ее лапать.
Так вот прямо и сказал, гнида! Совсем обнаглел, совсем забыл, с чьих рук хлеб жрет! Он вот не побоится и не посмотрит, что…
А ведь побоится, и посмотрит, и слушать его станет, до тех пор пока выхода не найдет.
Бобров никогда еще за свою жизнь не испытывал ничего подобного. Никогда! Он никогда не чувствовал себя таким беспомощным, таким ненавидяще беспомощным, как сейчас перед этим типом. Он ведь в самом деле бессилен, пока не придумает, как от него избавиться.
