– Из-за нее, – снова кивнул Грибов, не став уточнять ничего.
Если Антону Ивановичу есть что рассказать, то он непременно расскажет. Одиночество оно хоть и кажется ему благостным, но свои неприятные моменты все же имеет. Ни поговорить с кем-то, ни новостями поделиться, а уж бубликами похрустеть вприхлебку с горячим сладким чаем одному и вовсе не вкусно. И мак потом со скатерти пальцем цеплять неинтересно, потому что один ты.
Тоска…
Жениться надо, вдруг подумал Грибов, а то станет так же вот в старости радоваться случайным людям, как родственникам близким. Будет сам навязываться в гости в праздники, не замечая, что лишний он в веселой компании родных кому-то людей. Или к себе станет назойливо и суетливо зазывать. И в глухую зимнюю полночь после ухода шумных гостей станет засыпать в кресле перед телевизором только потому, что в одинокую холодную постель идти не захочется.
– Вот что она, Вика, хорошая баба, что ли? – кивнул себе за спину Сизых, подливая в чашку кипятка из алюминиевого чайника. – Красивая, конечно, фигурой справная, но и все! А как от человека от нее одна морока!
– Почему?
Грибов отложил недоеденный бублик, настораживаясь.
Неужели его тревожные мысли про нее оказались верными? Неужели что-то с ней не так, и муж ее не из блажи нервной голову в петлю сунул, и Иван Чаусов не так вот просто погиб? Неужели все дело в ней – в коварной, очень умело прикидывающейся кроткой овечкой?
– Была бы хорошей бабой… – Сизых наклонился над столом и понизил голос до свистящего шепота, будто в соседней комнате кто-то сидел любопытный и подслушать их мог и Вике потом передать все слово в слово, – давно бы родила своему Витьке, глядишь, мужик за ум бы взялся и давиться бы не стал.
– Так вы считаете, что муж ее покончил жизнь самоубийством только из-за того, что у них детей не было? – Грибов вытаращился на хозяина, как на полоумного. – Разве из-за этого вешаются?
– Из-за этого – нет. А вот из-за безделья – запросто, – сделал вывод Антон Иванович и застолбил его ударом ноги об пол. – Вот сам посуди, пришли с работы, забот никаких. Ну картошку она сварила, поели, и все. Витька в компьютер, она в книжку.
– Откуда знаете? – перебил его Грибов.
Ох как ему сейчас сигаретного дыма не хватало, ох как не хватало! Опустил бы теперь сизый занавес и не печалился особо, что его растерянность заметна. И еще радость оттого, что Виктор будто бы от бездетности своей с жизнью счеты решил свести.
– Так захаживал я к ним иногда, – признался Сизых нехотя.
– В гости, что ли?
– Да так… – тот неопределенно пожал плечами. – Иногда делать нечего, вот и пойдешь по соседям. Опять же не с пустыми руками шел к ним. Бутылочку возьмешь, бывало, колбаски, сырку. А они!..
– А что они?
– А ничего! За стол посадят и сами усядутся. Только не застолье это, а поминки вроде. Вика не пьет. Витька покойный тоже нос воротил. И все наверх рвался, все какие-то программы у него там отвисали. Не по-людски они жили, оттого и помер так-то.
– Понятно… – протянул Грибов, допил чай и перевернул чашку на блюдце. – А может, она изменяла ему, вот он и не выдержал, мужик-то ее?
– Кто?! Вика?! Изменяла?!
Антон Иванович аж поперхнулся своим возмущением, принявшись кашлять совершенно по-стариковски – с натянутыми на морщинистой шее венами и покрасневшими белками глаз. Таким сильным и неподдельным было его возмущение. Это надо, мол, подумать подобное, и про кого!
– Она с Витькой в постель ложилась вся какая-то… как из воздуха будто!
– Как это?
– Ну… Неземная какая-то! Все себе на уме, вся в себе словно. Тут, думаешь, ее не сватали до Витьки-то? Тю-ю! Желающих полно было. Я и сам поглядывал, я еще не старик совсем, запросто мог бы… Только она все мимо смотрит. Вроде на тебя, а как будто мимо. Стоишь перед ней, словно стеклянный, честное слово! И мужик ее покойный такой же был. Сам с тобой говорит, а сам будто о чем думает. И улыбался еще постоянно. Как дурачок, ей-богу! Может, и дурачок, раз в петлю полез.
– А после смерти Виктора никто больше к Виктории не сватался? Вы никого не заметили? – аккуратно задал вопрос Грибов, чтобы ненароком не задеть пожилого холостяка, которому было когда-то отказано.
Сам спросил и сам тут же с ненавистью подумал, что наверняка старый хрыч свои попытки возобновлял. И наверняка снова от ворот поворот получил, раз Викторию в разряд непутевых занес, а Виктор в дурачках помер.
– Да как же! – с обидой подхватил Сизых, стало быть, попытку свою повторил, и, может, не один раз. – Уж серьезно там или нет, не знаю, но один тут прохода ей точно не давал. Хотел я ему тут, когда он в кусты побежал, колеса все порезать, да не успел, вернулся он скоро.
– Кто такой? Описать сможете? – Грибов для пущей важности достал из кармана блокнот с авторучкой, хотя догадывался, о ком пойдет речь.
– Здоровенный такой бугаина, и машина такая же здоровенная. Моду, слышь, взял, она с работы идет, а он тихонько так следом едет. Я даже в милицию хотел заявить.
Сизых перекрестился даже, будто Грибов ему мог не поверить. А Грибов не то что верил, он расцеловать мужика готов был за ценную информацию.
Все! Все подлые мысли про Викторию – долой! Не наврала она и не насочиняла про то, что Чаусов охранять ее вздумал после смерти ее гражданского мужа. Сидел здесь сиднем Иванушка Чаусов, каждый вечер дисциплинированно сидел, будто задание какое-то важное выполнял. А задания-то ему никто и не давал. И если Бобров к его убийству как-то причастен, то Виктория точно нет. Надо искать других сообщников. Чиста она, перед законом и людьми чиста, хотя сосед вон и недоволен.
Тут еще Грибов масла в огонь подлил своим вопросом:
– Этот бугай, как вы изволили выразиться, Антон Иванович, в дом не заходил никогда?
– Как же, не заходил! – Его голос взвился острой обидой. – Сам-то, может, и не пошел бы, эта свиристелка за ним выходила. Чуть не голышом, слышь! Коленками голыми сверкает, к машине подошла, в окошко стучит, тьфу, зараза!
– И что? Что он?
– А пошел за ней. Недолго, правда, пробыл, но пошел.
– А вчера? Вчера Виктория за ним выходила?
Ради этого вопроса и ответа на него, собственно, Грибов и был теперь здесь, а не на своем любимом диване перед телевизором. Но Сизых Антон Иванович неожиданно будто громадным валуном поперхнулся. Замолчал на полуслове, оно даже булькнуло у него в горле невысказанным, слово это. Глаза на Грибова выкатил и задышал, задышал часто-часто, глядя на гостя с укоризной, словно тот обидел его чем-то.
Минут пять все это лицедейство продолжалось. Потом Сизых шумно выдохнул и проговорил едва слышно:
– А не знаю я, что было вчера.
– То есть? – Грибов ему не поверил. – Вы хотите сказать, что вчера вечером ничего и никого под ее окнами не видели?
