Констанс отрицательно качает головой:
– У нас другая задача.
– Наша задача – встретиться с Зомби.
Я не позволю этому случиться. Если позволю – погибнут невинные люди. Люди умирают, я не так уж и против этого – я сама собираюсь убить Констанс и Эвана, – но этих жертв можно избежать.
– Я знаю, что тебя гложет, Марика, – воркует Констанс. – Именно поэтому я и пойду одна.
– Глупый риск.
– Ты делаешь выводы, не зная всех фактов.
Вот уж действительно – проблема. Причем с начала времен.
Моя рука ложится на рукоятку пистолета. Это не укрывается от внимания Констанс. Ее ответная улыбка озаряет ночь.
– Ты знаешь, что случится, если ты это сделаешь, – замечает она, как добрая тетушка или заботливая старшая сестра. – Твои друзья, ради которых ты вернулась… Какова цена их жизни? Сколько, по-твоему, можно ради них положить? Сто, тысячу, десять тысяч или десять миллионов? На какой цифре ты остановишься?
Знакомый аргумент. Довод Воша. Их довод. Что такое семь миллиардов, когда на кону само существование? Горло саднит, во рту привкус желудочной кислоты.
– Фиктивный выбор, – отвечаю я и делаю последнюю попытку: – Тебе не обязательно убивать кого-то, чтобы достать Уокера.
Констанс пожимает плечами. По-видимому, цели я не достигла.
– Если я этого не сделаю, то ни у тебя, ни у меня не будет возможности с ним встретиться. – Констанс задирает подбородок и чуть поворачивает голову. – Ударь меня. – Хлопает себя по щеке: – Вот сюда.
Почему бы и нет? Удар. Констанс слегка отшатывается, трясет головой и подставляет вторую щеку:
– Еще разок. Но сильнее, Марика. В полную силу.
Бью жестче. Достаточно крепко, чтобы сломать челюсть. Левый глаз Констанс тут же заплывает. Она не чувствует боли от удара. Как и я.
– Спасибо, – просветленно благодарит Констанс.
– Не вопрос. Захочешь получить еще куда-нибудь – обращайся.
Констанс тихо смеется. Не знай я правды, вполне могла бы решить, что я ей нравлюсь и она находит меня обаятельной. Тут она срывается с места и мчится, причем так быстро, что уследить за ней может только человек с усиленным зрением. Несется через поле к дороге, которая ведет к пещерам, и скрывается в лесу на северо-западе.
Как только она исчезает из виду, я опускаюсь на землю. Меня трясет, кружится голова и печет в желудке. Я начинаю подозревать, что двенадцатая система где-то дала сбой. Очень хреново себя чувствую.
Прислоняюсь к холодной металлической стене силосной башни и закрываю глаза. Темнота у меня под веками кружит вокруг невидимого центра – сингулярности до рождения вселенной. Там Чашка. Она падает, я ее упускаю. Выстрел Бритвы эхом разносится во вневременной пустоте. Я ее упускаю, но она всегда будет со мной.
И Бритва тоже там, в абсолютном центре абсолютного ничто. Кровь у него на руке еще на подсохла. Он вырезал у себя на плече три буквы – VQP. Бритва знал, что поплатится жизнью за то, что принес в жертву Чашку. Я уверена, что к тому времени, когда мы вместе провели ночь, он уже решил убить ее. Потому что только так он мог освободить меня.
Освободить для чего, Бритва? Претерпеть, чтобы завоевать – что?
Не открывая глаз, вытаскиваю нож из наплечных ножен. Я могу представить Бритву в дверях склада. Золотистые отсветы погребального костра пляшут у него на лице. Глаза утонули в тени. Он закатывает рукав. У него в руке нож. И у меня в руке нож. Он наверняка поморщился, когда острие ножа проткнуло кожу. Я не морщусь.
Я ничего не чувствую. Ничто, словно кокон, окутало меня со всех сторон. В конце концов, ответ на загадку Воша «Почему?». Я чувствую запах крови Бритвы. Но запаха своей не чувствую, потому что она не выступает на поверхности пореза, благо тысячи микроскопических дронов останавливают кровотечение.
V: Как победить непобедимое?
Q: Кто победит, если никто не выдерживает?
P: Что выдерживает, когда не осталось надежды?
Вне сингулярности кто-то удивленно спрашивает:
– Дитя мое, почему ты плачешь?
Открываю глаза.
Это священник.
24
Во всяком случае, одет он как священник.
Черные брюки. Черная рубашка. Пожелтевший от пота белый воротничок забрызган чем-то цвета ржавчины. Он стоит вне пределов досягаемости. Невысокий лысеющий мужчина с круглым детским лицом. Он видит у меня в руке окровавленный нож и поднимает руки:
– Я не вооружен.
Писклявый, как у ребенка, голос дополняет личико.
Я роняю нож и достаю пистолет:
– Руки за голову. На колени.
Священник мгновенно подчиняется. Смотрю на дорогу.
«Что случилось с Констанс?»
– Я не хотел тебя пугать, – говорит коротышка. – Просто уже несколько месяцев никого не встречал. Ты от военных?
– Заткнись. Не разговаривай.
– Конечно! Извини… – Он закрывает рот, зардевшись от страха или, может быть, смущения.
Я подхожу к нему с тыла и обыскиваю свободной рукой. Он стоит спокойно, не дергается.
– Откуда ты? – спрашиваю.
– Из Пенсильвании…
– Ты не понял. Откуда сейчас пришел?
– Я жил в пещерах.
– С кем?
– Ни с кем! Я же сказал, что уже несколько месяцев никого не видел. С ноября…
В правом кармане нащупываю какой-то твердый предмет. Достаю. Распятие. Видало времена получше. Дешевая позолота облупилась, лицо Христа стерлось и превратилось в гладкий бугорок. Вспоминается солдат с распятием из истории Салливан – тот, что прятался за холодильниками.
– Пожалуйста, не отбирай его у меня.
Я забрасываю распятие в высокую высохшую траву между силосной башней и сараем.
«Где, черт возьми, Констанс?»
Как этот дрищ мимо нее проскочил? И главное – как я позволила этому человечку так близко ко мне подобраться?
Интересуюсь:
– Где твое пальто?
– Пальто?
Становлюсь перед ним и направляю пистолет ему в лоб.
– Холодно. Ты не замерз?
– О. О! – Нервно хихикает. Зубы у него соответствующие – маленькие и грязные. – Забыл прихватить. Так разволновался, когда услышал самолет. Подумал, что наконец-то спасен! – Улыбка исчезает. – Ты же пришла мне на помощь?
Мой палец подрагивает на спусковом крючке.
«Порой оказываешься не в том месте, не в то время, и никто в этом не виноват» – так я сказала Салливан, выслушав историю о солдате с распятием.
