Стихийник позволил провести его внутрь почти пустой комнаты, если не считать обломков мебели, занимавших половину небольшого темного помещения. Раньше это был то ли архив, то ли каземат; единственное крошечное зарешеченное окошко находилось под самым потолком, и свет в него сочился с трудом, застревая в мутном растрескавшемся стекле. Дверь за нашими спинами закрылась, и я потерянно огляделась, пытаясь придумать, куда можно присесть.
Что происходит, я не понимала. Тут, наверное, требовался менталист, потому что физически маг был полностью здоров. Один толковый на примете, конечно, имелся, но оставить Бельфенора и сбегать за эль Алтором или тем более вести его с собой в таком состоянии я не рискнула.
— Фель, что случилось? Ты знаешь эту девочку? — осторожно уточнила я. Он криво усмехнулся, глядя куда-то сквозь меня. Привалился спиной к двери и сполз по ней на пол, как будто его полностью оставили силы, а я опустилась рядом на колени, не зная, то ли стоит взять его за руку, то ли лучше не трогать.
— Она права. Во всем права. Я… действительно редкая тварь, — нервно усмехнулся он. — Я… боги! Мне было тридцать шесть, когда она родилась, я сам только начал учебу… — Стихийник запрокинул голову и зажмурился, пару раз слегка стукнулся затылком о старое потемневшее дерево.
— Кто родилась, Танагриаль? — окончательно запуталась я. На вид девочке было как раз лет тридцать пять, не больше, а Фель казался мне гораздо старше получающегося возраста.
— Ее мать, Вириталь. Моя дочь. Она была мне не нужна, понимаешь? Боги, да какому мальчишке нужна в этом возрасте семья?! Я вообще не вспоминал о ней! О жене помнил — нужен был сын, наследник. Отец настаивал, и мне оказалось проще согласиться: мы с Таей вполне нашли общий язык в постели, а за ее пределами оставались одинаково равнодушными друг к другу. Я о Вириталь вообще не вспоминал. Изредка только, случайно. Потом… сын все-таки появился, а она уже выросла. Когда этот ублюдок попросил ее руки, я… мне была безразлична ее судьба. Понимаешь? Совсем. Тая одобрила, и я согласился, невзирая на протесты дочери. Она мне писала, украдкой прислала письмо. Она просила меня о помощи, а я… решил, что она лжет. Просто хочет отомстить. Наговаривает. Я даже не удосужился приехать и проверить, взглянуть ей в глаза! Отмахнулся, выбросил письмо и тут же о нем забыл. А он бы ее убил. Если бы не случай, если бы не… он замучил бы ее до смерти. Когда я обо всем узнал — уже когда его приговорили — я так и не осмелился приехать. Я до сих пор боюсь когда-нибудь посмотреть ей в глаза, потому что знаю, что там увижу. Но я… даже не помню, какого они цвета. Иногда кажется — карие. Иногда — серые. Или зеленые? Хотел все исправить с Нитом, постараться, чтобы все было не так, чтобы он… а он… умер. И Тая погом тоже умерла. А меня даже Грань отказывается принимать. Ей противно, и ее можно в этом понять. Забвение и покой тоже надо заслужить, а я их не достоин. Я должен сделать хоть что-то хорошее, пусть эта девочка живет…
Он замолчал, зажмурился и неподвижно замер, прижавшись затылком к темному дереву двери, а я только теперь заметила, что слушала эту короткую рваную исповедь, затаив дыхание. Вздох получился судорожный и рваный, на губах было солоно, а на щеках — мокро. Вперед я подалась машинально, влекомая чем-то вроде инстинкта целителя, требующего унять чужую боль.
Только как это сделать, не знала. Боли было столько, что она разливалась по всей комнате и, кажется, пыталась выплеснуться за ее пределы, а моя магия оказалась бессильна: источник боли находился внутри, в душе. Застарелая и гнилая рана, засевший в кости осколок.
Поэтому я просто прижала его голову к груди, будто пыталась успокоить плачущего ребенка, а не взрослого мужчину с совершенно сухими глазами.
Сбивчивый рассказ оставлял массу вопросов, но основное я поняла. У Бельфенора был не только сын, погибший много лет назад, но и дочь, видимо, вполне живая поныне. Которую давным-давно выдали замуж за какого-то психа, и это едва не стоило ей жизни. И я понимала, что не хочу знать подробностей того происшествия.
Надо было что-то сказать, но мысли отсутствовали. Только бегали в голове по кругу слова менталиста о том, что нет однозначного ответа на вопрос «кто виноват?». Интересно, эль Алтор предвидел подобную ситуацию, или тогда он говорил о другом? О войне, про которую я в тот момент и подумала?
Фель считал, что виноват он. Да, в общем, так и было: глупо спорить, его чувство вины не возникло на пустом месте. Он действительно был виноват. Обрек свою дочь на страшную участь и даже не помог ей, когда та просила. Да и его наплевательское отношение к ней совсем не заслуживало похвалы.
Вот только… один ли он был виноват? А как же мать, которая первой должна заботиться о благополучии своего ребенка? Ее вина не больше? А тот, кто был так маниакально озабочен сохранением рода, что требовал наследника от, по сути, совсем еще мальчишки? Тридцать пять лет — это почти подросток, и очень мало кто в этом возрасте имеет достаточно ответственности и мудрости, чтобы заводить собственных детей. Ладно, женщины взрослеют быстрее, и многие вполне готовы лет в сорок создать семью, но для мужчин подобное — исключение, а Бельфенор им явно не являлся. А его отец, похоже, даже не посчитал нужным что-то объяснить и оказать на сына влияние, просто использовал как племенного жеребца.
А еще неясно, кто отмерил всем виноватым наказание? Какой мерой и сколько оно должно длиться? С тем, казненным, все обстояло просто и понятно, и он получил свое. Но не искупил ли сполна свою ошибку Фель, постоянно терзаясь этой болью? А его отец, он вообще чувствовал себя виноватым? А жена, она хоть на секунду задумалась о судьбе дочери и собственной вине перед ней?
— Тилль, поговори с ним, — тихо попросил светлый, решительно отстраняясь, чтобы заглянуть мне в лицо. — Ты понимаешь, а тебя он может послушать. Она не должна…
— Не говори глупостей, — нахмурившись, возразила я. — Имея мужество совершить поступок, нужно иметь мужество за него отвечать.
— Она хорошая девочка, просто запуталась, а я…
— Эта девочка цинично и хладнокровно убила разумное существо и очень старалась свалить свою вину на другого. Извини, но назвать ее «хорошей» я не могу. Владыка, конечно, был малоприятным субъектом, мне его ни на волос не жалко, но называть из-за этого его убийцу «несчастной» я бы тоже не стала. В конце концов, это у ее матери с тобой могут найтись личные счеты, а ее ненависть — ее личный выбор. Извини, но я уверена, что у Вириталь имелись дела поважнее, чем промывка мозгов собственной дочери на тему «какая же сволочь ее дед».
— Но ведь… — начал он, растерянно глядя на меня.
— Фель, и снова извини, но назвать тебя сволочью я, как ни странно, не могу. Сволочь посчитала бы, что вообще не имеет к этому отношения, и преспокойно жила бы дальше: такие не терзаются чувством вины. А ты… Все совершают ошибки. Кому-то везет, и ошибки у них получаются незначительными, а чьи-то приводят к катастрофе, рядом с которой твоя личная беда несколько теряется.
— Например? — Светлый вопросительно вскинул брови, а я задумчиво склонила голову к плечу.
