Сегодня Маша нарядилась в белый сарафан из тонкой струящейся материи, который очень ее красил. Выглядела она мило, несмотря на собранные в хвост волосы.
Пока Маша с аппетитом наворачивала курочку, Никита рассматривал ее исподтишка и пытался понять, с какого перепугу он вчера чуть не с кулаками кинулся на рыжего дрессировщика. Конечно, он никогда не был пай-мальчиком и в детстве любил подраться, но так то в детстве. Сейчас, в его возрасте, при его должности… Бред.
И вот он сидит здесь и в толк не возьмет, что его подвигло на подобное безумство.
Да ничего ведь нет такого. Мордашка симпатичная, фигурка ничего. Ничего особенного — так точнее. Наверное, макушку напекло.
Придя к этому очевидному выводу, Никита принялся за курицу.
Глава 12
Ленинград, 1972 год
За окном тлели поздние летние сумерки. Тонкая занавеска трепетала от легкого ветерка с Невы, цеплялась за край приоткрытой форточки. Митя сидел за своим любимым рабочим столом, придвинутым к подоконнику, и смотрел на макушки тополей за окном, на жемчужно-серое небо, на скаты соседних крыш. Тоска, знакомая беспричинная тоска сжимала сердце.
Почему он такой несчастный человек? Почему он никогда и нигде не может быть счастлив? Сидел в Венеции — тянуло на родину, к этому серому небу и тополям. Вернулся домой — снова все не слава богу, хочется яркого солнца, сочных красок, хочется кормить голубей на площади Святого Марка, бродить по каналам вдоль облупившихся палаццо, услышать беззаботный смех Лучаны. По ней он скучал ужасно.
Нет, Надя — замечательная женщина. Добрая, терпеливая, заботливая. Но какая-то пресная. И забота ее утомительна, и мечты у нее приземленные. И вечные проблемы: нужно чинить крышу на даче, пылесос сломался, потолок давно не белили, в следующие выходные начнем ремонт. А еще у Миши ботинки порвались, надо новые купить, а денег нет.
Деньги Митя рисовать не умеет, потолок белить тоже. Что он, маляр, что ли? В пылесос, конечно, он залез, поковырял отверткой и окончательно его доломал. Жена не ругалась, только тихо вздохнула и с несчастным видом пошла в мастерскую. На лице у нее было написано: «А вот у других мужья…» Митю потом совесть мучила.
И это ее вечное нытье о диссертации. Не нужна ему диссертация, ему и так хорошо. Будет вечным младшим научным сотрудником, и дело с концом. Оставили бы только его в покое.
Митя вздохнул и прислушался к тихому дыханию спящей Надежды. Жена спала, раскинувшись на кровати, накрученные на бигуди русые волосы в сумерках выглядели седыми.
Бедная моя, тяжело тебе со мной приходится. Он поглядел на эти крупные бигуди с нежностью и снова отвернулся к окну.
А ведь если бы он сумел найти сокровища Айвазовского, все бы сложилось иначе. И Митя погрузился в излюбленные свои мечтания. Чудесный домик в Кампании, в какой-нибудь живописной деревушке с видом на море. Тихие вечера с книгами, дружеские беседы под легкий шелест олив. Вера что-то вяжет в кресле-качалке. Хотя в этой части ясности не было. Иногда он представлял себе Лучану, и не с вязанием, а с бокалом вина. Вот она садится к нему на колени, обнимает загорелой рукой, он чувствует шелковистое тепло ее кожи, она наклоняется к нему…
О упоительные грезы!
И почему он такой неудачник?
Митя встал, быстро заходил по комнате.
Губы его стянулись в прямую линию, глаза гневно посверкивали.
— Да, собственно говоря, почему нет? — воскликнул он, резко останавливаясь у окна. — Это моя жизнь, я уже не ребенок. Я никому ничем не обязан.
Но тут же спохватился, пугливо оглянулся на спящую жену и тихонько вышел из комнаты.
Заветный сверток на антресолях он нашел быстро. С горящими глазами вернулся за стол.
Он найдет свой просчет и исправит ошибку. Настоящий мужчина никогда не бросает начатое дело, так учил его отец. А у Мити есть только одно настоящее дело, и он доведет его до конца, нравится это кому-то или нет.
Митя сел за стол, открыл заветную тетрадь, тонким ножом для разрезания бумаги вскрыл обложку и достал копию письма Айвазовского Тальони. Никому, даже Лучане, он не показывал свой главный козырь, ключ к разгадке. Хотя они вместе искали сокровища и он бы честно поделился с ней, как и обещал, но письмо почему-то не показывал. Врал, что оно осталось в России. Впрочем, письмо и не требовалось, он помнил его наизусть, каждую запятую. И все же лучше перечитать еще раз — вдруг он упустил какую-то мелочь, слишком положился на себя, неправильно понял.
Дрожащими от нетерпения руками он развернул тетрадный листок. За прошедшие годы тот даже не пожелтел. Ровные строчки, написанные сиреневыми чернилами, были такими же свежими и яркими, как пятнадцать лет назад.
Письмо было написано по-французски.
«Драгоценная моя, простите за это обращение, но не могу иначе. Знаю, что здоровы, прекрасны и выступаете с неизменным успехом, а потому не буду надоедать вопросами. В моей жизни произошел поворот, нежданный, исполненный надеждами, почти невероятный. Как вы и предсказывали при нашем расставании, я действительно встретил «свою женщину», и вот теперь на пороге нашего венчания хочу совершить поступок мальчишеский, возможно, излишне романтичный, который позволит мне проститься и отпустить на волю нашу с вами волшебную сказку. Я заказал шкатулку, сложил в нее наши сокровища и спрятал в тайнике, как и положено. Поскольку же я художник, то думаю зашифровать указания о местоположении тайника в картине. Место, где я укрыл сундук, вам хорошо известно и обоим нам дорого, другого и быть не может, а вот отыскать его без моего компаса никто не сможет. Конечно, кроме вас. Ключ к нашей тайне вы получите, едва он будет готов. В любом случае это будет выдающееся полотно. Масштабное и впечатляющее. Замысел у меня уже зреет.
Прощайте же, моя мечта.
Остаюсь с искренним почтением и преданностью вам.
Ваш Джованни».
Да, большого труда стоило Мите из этих скудных сведений извлечь главное. Ключ! Он перелопатил тонны материалов, изучил переписку чуть не всех современников Айвазовского, начиная с близкого круга и заканчивая членами Академии художеств, искал малейшее упоминание о тайнике. Он ездил в Москву, обшарил провинциальные музеи, что уж говорить о Феодосии. Какую картину имел в виду художник? Не было в мире ни одного человека, который так досконально, как Митя, изучил бы творчество Айвазовского с 1848 года, когда было написано это письмо.
Но потом он нашел в письме к Томилову упоминание о полотне, задуманном еще в 1847-м, которое имеет для автора особый смысл.
Митя предполагал все что угодно, но «Девятый вал»! Он долго сомневался, перепроверял, но все сходилось, и сомнений практически не оставалось. Картина была написана, по одной версии, в 1848-м, по другой — в 1850-м, о ее значении и масштабе двух мнений быть не могло. Не иначе, величайшее творение гения.
