Царь предложение одобрил, велел спешно подобрать доносы против дьяка и казнить его остальным в назидание. Поручение взялся выполнять брат царицы Михаил Темрюкович, которого государь ценил за жестокосердие. Он, правда, собирался убить одного Казарина, но тому на помощь пришла вся дворня, справедливо полагающая, что без хозяина и им не жить.
На дворе стоял крик — голосили женщины, видевшие, что творится перед крыльцом. Кромешники уже перебили челядь и теперь вывели всю семью дьяка на двор. Михаил Темрюкович в чёрном одеянии молодцевато гарцевал перед избитым опричниками Казарином и его сыновьями. Чуть дальше стояла жена дьяка, плат её был сорван с головы, волосы растрёпаны, платье порвано, сквозь прорехи виднелось тело. Но прикрыть его женщина не могла — руки скрутили за спиной. Брат царицы снизошёл, спустился с коня, бросив поводья ближнему опричнику, хищным шагом подошёл к Дубровскому. Тот смотрел с ненавистью, хорошо понимая, что пощады не будет. Михаил оглядел всех Дубровских и поманил к себе жену дьяка. Анна Дубровская с перепугу замотала головой, упёрлась. Опричник с хохотом толкнул её вперёд, не удержавшись, женщина упала, распласталась в осенней стылой грязи под ногами кромешников. Дьяк было метнулся поднять жену, но был сбит с ног и повалился рядом сам. Их сыновей с трудом удерживали по двое кромешников каждого.
Брат царицы усмехнулся:
— Все здесь?
Откуда-то сбоку ловко подскочил служка Казённого приказа, который подбирал жалобы на дьяка, что-то зашептал почти на ухо опричнику, тот зло сощурился, крикнул:
— Ещё девка есть! Искать!
Кромешники бросились по терему, по постройкам. Отовсюду раздались крики, кудахтанье кур и визг убиваемых по ходу людей и животных. Но ни в тереме, ни даже на всём дворе дочери Дубровского не нашли, видно, успела скрыться. Михаил Темрюкович поманил к себе опричника, стал что-то тихо выговаривать, указывая на служку. Оба кивали, видно обещая выполнить. Сразу же несколько опричников метнулись вон, было понятно, что искать бежавшую девушку.
Сам Казарин выл и катался по земле, его жена только тихо стонала.
— Рубить головы! — коротко махнул рукой брат царицы.
Жизнь Дубровских оборвалась. Вместе с ними погибли и десять слуг, посмевших заступиться за дьяка. Его дочь всё же нашли, хотя искать пришлось долго. Поплатились те, кто её прятал, а девушку Михаил Темрюкович разрубил пополам лично.
Государю доложили о казни дьяка Казарина Дубровского и его семьи. Иван Васильевич поморщился:
— Семью-то к чему? Снова митрополит добросердию учить станет...
Наступало время новых казней...
Когда о страшной казни сказали митрополиту, Филипп не просто ужаснулся, он встал неподвижным столбом. Стоял, правда, недолго. Понимая, в какую кабалу попал со своим обещанием не влезать в дела опричнины, молчать Колычев больше всё равно не мог, метнулся к государю. Пока ехал, вдруг вспомнил рассказ Сильвестра о том, как тот вмиг усмирил молодого царя. Священник тогда твердил, что Иван не так стоек в своей дури, что на него иногда и прикрикнуть можно. Правда, прошло много времени, и государь теперь много более жесток, лютые казни не чета юношеским шалостям, но у Филиппа попросту не было выхода. Он не мог сидеть и молча слушать о зверствах опричнины. Пусть так! Пусть лучше нарушение своей клятвы, чем казни многих и многих безвинных...
Иван Васильевич не ожидал Филиппа так скоро, потому даже подивился.
— Доколе ты будешь кровь людскую лить безмерно?! На что же и законы, коли правды на Руси не стало?! Остынь в ярости своей ненасытной! — Митрополит даже приветствовать государя не стал, сразу обрушил на него свой праведный гнев.
От неожиданности Иван Васильевич остолбенел, но быстро взял себя в руки. Его голос в ответ тоже был гневен:
— Тебе ли, чернецу, меня, государя, судить?! В делах моих разбираться?!
И вдруг замер. Филипп стоял в двери против света, в покоях у царя, как всегда, темно, и фигура митрополита была освещена сзади. На мгновение Ивану показалось, что вокруг Филиппа... сияние. Это тут же смирило государя, забормотал:
— Молчи, святой отец, молчи, молю тебя... Христом Богом молю...
Но не для того пришёл Филипп, чтобы молчать, он продолжил корить царя:
— Многие до тебя лютовали, многие кровь невинную проливали на Руси, да только таких зверств Земля Русская ещё не видывала...
Дольше Иван Васильевич слушать не стал, попросту повернулся уйти. И вдруг услышал вслед тихий голос:
— Прокляну...
Царь замер, словно громом поражённый, потом вдруг бросился вон, уже не останавливаясь. Его посох громыхал по каменному полу.
Никто не слышал, как государь бормотал себе под нос:
— Я докажу... докажу... Увидишь... все увидят...
Иван Васильевич велел больше митрополита к себе не допускать, ради этого даже бежал в свой дворец у Ризположенских ворот и запёрся там от всех. Зато казни прекратились, правда, начались попойки. Сначала во дворце, а потом в Александровской слободе не утихало пьяное веселье.
Жизнь в Александровской слободе не была похожа ни на что. Побывавшие там пересказывали друг дружке всякие страсти шёпотом.
Иван Васильевич точно делился пополам, в нём постоянно жили два человека. Один искренне хотел стать настоящим государем для Руси, единым представителем всех её народов перед Господом. И совсем не понимал, почему люди слепы к такой красоте построения жизни: единая страна, сплочённая и полностью послушная воле единого государя. И ради этой мечты он мог перешагнуть через многое.
Второй, жестокий и нетерпимый к любым возражениям, всё чаще брал верх над первым, искажая мысли, чувства, заставляя делать то, что по зрелом размышлении и вспоминать-то не хотелось...
Он пытался рассказать о своей мечте митрополиту Филиппу, но тот не понял. Грозился даже проклясть за гибель презренных изменников... Сколько раз Иван Васильевич молил митрополита:
— Молчи, святой отец! Только молчи!
Точно заговаривал его от того непроизнесённого проклятья. Но они с Филиппом говорили, словно слепой с глухим, даже люди разных языков больше понимали друг друга. Снова и снова пытался государь объяснить, что ради той большой его мечты о сильном государстве и сильной, пусть даже тиранической власти можно пожертвовать попавшими под горячую руку людишками. Даже если эти людишки знатного роду-племени. Ну и что? Будто боярин не может быть изменником! Сам Иван Васильевич всё меньше и меньше верил людям, особенно окружавшим его, тем, кто мог воспользоваться близостью, чтобы навредить.
А Филипп требовал прекратить казни, перестать лить кровь! И намерение создать в Москве орден вроде иезуитского митрополиту совсем не понравилось. К чему, ведь на Москве нет такой ереси, какой полна Европа. Словно только ради борьбы с ересью нужен орден... Нет, он нужен, чтобы показать, как должно жить — в молитвах и постах...
