— Государь, победа многими человецами оплачена, многими усилиями заслужена... А больше всего надо озаботиться, чтобы её закрепить.
Но голос митрополита был уже тих, слишком часто недужил старец, слишком тяжело давалось каждое слово. Иван же по-настоящему возгордился, ведь во время казанского похода он был ещё молод и во всём слушался воевод, а здесь сам распоряжался, всё смог сам!
С литовскими послами вёл себя как самодовольный мальчишка. То требовал все прежние земли Руси: и Киев, и Волынь, и Галич, и Полоцк, и Ливонию... Потом вдруг великодушно уступал, точно желая показать свою силу, принимался рассуждать о величии своей власти, о происхождении от Пруса...
Услышав такое, один из литовцев шепнул другому:
— Кто это?
По-литовски шепнул, почти на ухо, но у Ивана Васильевича и слух оказался хорош, и речь материнскую не совсем забыл, а может, и без того просто понял, в чём сомневается посол. Глаза московского государя внезапно побелели, зубы сжались. Москвичи втянули головы в плечи, по опыту зная, что такое ничего хорошего не сулит.
Это быстро усвоили и литовцы, потому что Иван Васильевич встал, молча подошёл к послам, обошёл их вокруг, оглядывая с ног до головы, точно впервые видел этакую диковину, потом вдруг рассмеялся и... принялся долго и красочно рассказывать, что Прус — брат римского Цезаря Августа. Нелестные добавления о не слишком родовитом их короле мало понравились литовцам, но пришлось стоять и выслушивать царские рассуждения.
Полного примирения не состоялось, Иван дал понять, что сколько пожелает, столько и возьмёт земель у Литвы. Попытка осторожно напомнить об угрозе со стороны крымского хана ни к чему хорошему не привела, только разозлила государя.
Он с удовольствием прибавил к своим регалиям ещё «великого князя Полоцкого».
Птичка беспокойно покосилась на выглядывавшего в узкое оконце человека. И чего смотрит? Человеку до её гнезда не добраться, не то что зловредному рыжему коту, всю весну караулившему кладку. Хотя птенцы уже поднялись на крыло, но всё равно страшно. Не выдержав, пичуга вспорхнула, жалобно запищав. А человеку было совсем не до опасливой птахи, он выглядывал себе подобного.
К крохотному оконцу старицкой темницы осторожно пробрался другой человек, приник, почти без слов протащил через щель какой-то свиток, сунул его за пазуху и, кивнув, поспешил прочь. Всё верно, никто не должен видеть, что Матей что-то взял у запертого под стражу дьяка Савлука Иванова.
Сам дьяк с тоской и опаской смотрел вслед уходившему приятелю. В глубине души он даже жалел, что связался с таким опасным делом. Старицкая княгиня Ефросинья, мать князя Владимира, давно невзлюбила дьяка, да всё не могла найти повод удалить того от сына. Повод нашёлся, но к тому времени дьяк успел узнать то, чего знать не должно, услышать то, что княгиня очень хотела бы скрыть от лишних ушей. Савлука бросили в темницу, хотя и не очень строгую, и княгиня долго ломала голову над тем, как совсем уничтожить Иванова, а он — как если не выбраться, то хотя бы сообщить тайну царю.
Савлук успел раньше, если Матей сможет добраться до Москвы и передать нужное, то... Что «то», Савлук и сам не мог бы сказать. На что он надеялся? Что государь наградит его за сообщение? Ой ли... Скорее хотел попросту отомстить княгине Ефросинье.
Потянулись дни ожидания, тяжёлые дни. Верно говорят, что хуже нет — ждать да догонять. Казалось, дни стали в несколько раз длиннее, о ночах и говорить не стоило. Савлук успевал передумать столько, что другому хватило бы на год, а полная луна только-только переползала из одного угла крошечного оконца в другой. Пичуга за окном, не выдержав такого соседства, предпочла покинуть гнездо, тем более что её птенчиками однажды полакомился огромный рыжий кот, давно приглядывавший за пернатым потомством. Птичка, конечно, объединила для себя этот человечий взгляд и кошачье нападение, поняла, что такое соседство до добра не доведёт, и улетела. Савлук не заметил ни отсутствия птахи, ни рыжего кота, продолжавшего выписывать круги под большой веткой дерева возле его оконца. Не до котов с птицами, самому бы выжить...
Ивана Васильевича почему-то раздражало всё — чей-то смех, скрип двери, топот ног на крыльце, даже чириканье воробьёв за окном! Он третий день был не в духе, сам не понимая почему.
Стояла июльская жара, после полудня всё вокруг замирало, лениво уползая в тень. В открытые окна дворца лёгкий ветерок всё же приносил прохладу от пруда. Хотелось на траву, под зелень листы, хотелось опустить ноги в прохладную журчащую воду и сидеть, бездумно глядя вдаль, следя взглядом за каким-нибудь ползущим жуком или едва движущимся в небе облачком. Но настроение было плохим, и это желание лениться почему-то перебивало крепнущее желание кого-нибудь покарать, внутри непонятно отчего закипала злость. Иван даже не мог сказать, на кого эта злость, только чувствовал, что всё неспроста. Нутром он предвидел что-то очень нехорошее.
Царь вздохнул, знать бы, откуда это нехорошее...
Вдруг в покои, где сидел Иван Васильевич, сунулся Траханиотов:
— Государь...
Обычно он приносил радостные вести, но на сей раз голос не обещал ничего хорошего. Иван вскинулся:
— Что случилось?
Нутро не обмануло, вот она — неприятность, которую предвидел.
Траханиотов старательно прикрыл за собой дверь, заговорил только что не шёпотом:
— Из Москвы прислали весть недобрую.
— Ну?! — почти взъярился царь. Чего он тянет?
— В Старице заговор зреет нехороший...
Иван едва сдержался, чтобы не обругать боярина: когда это заговоры были хорошими? Но спросил другое:
— Кто?
Тот развёл руками:
— Князь Владимир Андреевич с матушкой...
Даже Траханиотову было слышно, как скрипнули стиснутые от злости зубы Ивана Васильевича.
— Откуда известно?
— Донос есть от дьяка Савлука Иванова...
— О чём?
Боярин чуть пожал плечами:
— Митрополит Макарий, что весть прислал, не сказал. Только велел передать, что есть такая памятка.
Это было уже совсем плохо, если вмешался митрополит, значит, всё серьёзно. Чего не хватает братцу?! Ведь после своей болезни тогда, когда они не захотели при носить клятву маленькому Дмитрию, Иван мог бы уничтожить весь род Старицких, но пожалел. Наоборот, из-за требований Сильвестра даже одарил братца с тёткой. Неужто они снова всё начали?
Тётка Ефросинья Старицкая, вдова князя Андрея Ивановича, всегда называла Ивана за глаза выблядком незаконнорождённым... И все, кто вокруг них вьётся, считают так же. Тогда, десять лет назад, он попросту не рискнул расправиться с тёткой, теперь спуску не даст! Только бы знать, не разболтала ли эта ведьма лишнего по всему свету? С неё станется... Эта баба спит и видит на троне своего сыночка-дурня. Сам князь Владимир никогда бы не решился что-то даже подумать против брата, но его мамаша то и дело как паучиха плетёт свои сети.
