Чтобы отвлечься, он всё больше времени проводил за книгами и письмом. Но теперь писал не отповедь государю московскому, ведь вряд ли Иван Васильевич кому её покажет, нет, хотелось, чтобы обо всём плохом у русского государя узнал весь свет! Однажды, лёжа после ночной попойки у соседа — князя Корецкого — без сна из-за боли в боку, Курбский вдруг придумал: он напишет историю государства Московского, где расскажет о нынешнем царе-самодуре Иване Васильевиче! Мысль настолько понравилась, что поднялся и первые буквы своей книги вывел прямо ночью, не дожидаясь рассвета.
Этой местью князь Андрей Михайлович будет упиваться несколько лет, его не смутит то, что многое напишет со слов, слухов, далеко не всегда верных, назовёт много непроверенных цифр, к чему проверять, чем страшнее ложь, тем скорее в неё верят, Курбский будет с лёгкостью додумывать то, о чём не хватит знаний, взывать к христианскому миру против своего бывшего государя, чем в немалой степени создаст ему славу зверя на троне. Европа, горевшая на кострах инквизиции и растерзанная собственными правителями, с лёгкостью поверит, а сам Иван Грозный даст много поводов обвинить его в жестокости и многочисленных убийствах. Страшен Иван Васильевич в своей ненасытной жажде казней, страшен расправами над виновными и невинными, повинен в реках людской крови, в той чёрной опричной туче, которая опустится на Московию, а потам перерастёт в Великую смуту. Даже в смерти сына виновен... Не виноват только в одном — именно князь Андрей Михайлович Курбский от него никакой обиды не видел! Если не считать обидой отправку боевого воеводы ни службу на опасный рубеж в пограничный Юрьев.
Но утром вдруг прискакал гонец, потребовавший самого князя Курбского. В грамоте, которую он привёз oт короля Сигизмунда, было требование выступить вместе с Николаем Радзивиллом на Полоцк! Курбский замер: одно дело бежать и из безопасного Ковеля клеймить своего бывшего правителя, хорошо зная, что за это ничего не будет, и совсем другое — идти воевать против. А если он попадёт в плен?! У князя Андрея даже мороз по коже пробежал при одной мысли о том, что с ним сделают в Москве, попади он в руки русских!
Шляхтич, привёзший грамоту, насмешливо смотрел на ковельского правителя. Знал её содержание? Злость на прыщавого белёсого юношу, с усмешкой разглядываете го князя, привела едва ли не в бешенство.
Семнадцать дней похода стали для князя Курбского сущим кошмаром. Армия его нового отечества оказалась не меньше склонна к грабежам и насилию, чем все остальные. Собственно, войны-то и не было, так, прошлись на Великие Луки, разорили Луцкие волости, пожгли и разграбили всё, что смогли. Самым страшным, кроме опасений попасть в плен, для Андрея Михайловича оказались грабёж и сожжение церквей и монастыря. Но уж мнения князя никто не спрашивал!
Через несколько месяцев, устав от косых взглядов и обвинений в обыкновенной трусости, которые никто не высказывал вслух, но многие произносили за спиной, Курбский сам ввязался в военные действия. На сей раз очень удачно — их отряд хитростью загнал русский отряд в болото и разгромил его. Князь Андрей почувствовал себя на коне, его уже не волновало то, что лилась русская кровь или грабились русские церкви. В письме, спешно отправленном королю Сигизмунду, он умолял дать под его начало 30-тысячную армию, обещая, что через несколько месяцев от Московии не останется и следа, а Иван Васильевич будет стоять перед троном короля с поникшей головой и умолять о помиловании! Понимая, что слишком многие ему не доверяют, Курбский предлагал приковать его к телеге и пристрелить, если заметят хоть малейшее сочувствие к московитам!
Сигизмунд недоумевал: отчего же так зол на всю Московию князь? Но армию не дал, он и сам не слишком доверял беглому московиту, если человек предал раз, то может повторить. И стрелять его, попав в ловушку, резона не было. Неподчинение постановлению сената сильно навредило князю в глазах многих, к нему стали относиться, как к грубому русскому медведю...
К Сигизмунду примчались верховые из Ковеля — жаловаться на нового правителя. В Ковеле издавна городской суд, но князь Курбский, называвший теперь себя Ковельским, признавал только свой собственный. Пятерых ковельских евреев, обвинённых в неуплате долга кому-то из тех, кто во всём поддерживал нового князя, Курбский велел посадить в помойную яму, кишевшую пиявками! Трое из них такого издевательства не выдержали.
Сигизмунд возмутился и спешно отправил в Ковель своих посланников разобраться. Андрея Михайловича их появление нисколько не смутило. Князь глядел на стоявших перед ним достойных людей, даже не предлагая им присесть. Один из прибывших, знавший Курбского ещё в Москве, поразился тому, насколько подурнело лицо князя, стало жёстким, гримаса всё время неприятная, губы брезгливо изогнуты. Да, видно, предательство никого не красит...
На вопрос, по какому праву вместо суда лично расправляется с людьми, Курбский и вовсе брезгливо фыркнул:
— Разве пану не вольно наказывать своих подданных не только тюрьмой, но и даже смертью?! А королю и ни кому другому нет до того никакого дела.
Посланники не нашли что возразить. А вот многие ковельцы на ус намотали, все, кто мог, принялись собирать пожитки, ведь жить под постоянной угрозой быть казнёнными в случае, если не угодит правителю, слишком опасно.
Князь Курбский, обвиняя Ивана Васильевича в самоуправстве, занимался тем же, только в малых владениях! И от него народ вдруг побежал так же споро, как и от московского царя.
Возмущённый литовский сенат вспомнил, что по закону король не имел права дарить Ковель в вотчинное владение. По требованию сенаторов король объявил что Ковель — владение ленное, то есть Курбским попросту только управляется. Увидев такой указ Сигизмунда, князь буквально задохнулся от возмущения! Его, потомка Владимира Мономаха, поставили в один ряд с другими подданными?!
Сообщивший об указе шляхтич покачал головой: как глуп этот русский князь! Кто в Литве станет считаться с потомком русского рода, если тот не считается с литовскими законами?
Ну и про женитьбу немало злословили. Курбский зубами скрипел, но что мог поделать? Пусть новая жена князя княгиня Мария Юрьевна, урождённая Голшанская, дважды вдова сорока лет, но она принесла мужу, помимо богатства, родство с могущественными литовскими родами — Сапегами, Сангушками, Збаражскими...
Жена очень досаждала князю Курбскому. Мало того, что княгиня Мария не отличалась спокойным нравом, она ещё и не считала себя обязанной быть мужу верной! Сам Андрей Михайлович, с давних лет впитавший Сильвестровы законы «Домостроя», за голову схватился, когда понял, на ком женат.
Развод дорого обошёлся Андрею Курбскому: едва не угодил в тюрьму и вообще остался жив. Он женился в третий раз, но теперь уже на простой девушке, и был с ней счастлив до конца жизни.
Но счастья в Литве князь, похоже, не обрёл...
Польша стала католической, теперь очередь была за Литвой. Вот это в полной мере ощутил на себе православный князь! Он мог предать своего государя, мог бежать в Литву и даже поднять меч на своих бывших соотечественников, но стать католиком Курбский не мог! Но не мог и открыто выступать против иезуитов, рискуя быть попросту зажаренным на костре, ведь всегда нашлись бы недоброжелатели, готовые донести на нелюбимого русского князя.
