— Это всё бояре виноваты, что государю такое терпеть приходится! — авторитетно заявил сидевший в углу купец. — Из-за них Иван Васильевич Москву покинул.
Вокруг зашумели:
— Верно!
— Боярская в том вина!
— Это они, тати, государя извести хотят!
3 января в Москву вдруг прискакал царский гонец Константин Поливанов. На него смотрели, как на спасителя, заглядывали в глаза, пытаясь понять, чего ожидать. Поливанов привёз две грамоты — одну для бояр и митрополита, а вторую для москвичей. Чувствуя свою значимость, держался осанисто, важно, только что не к ручке позволял подойти. Но перед митрополитом сник, протянул грамоту с поклоном, сам прося благословения. На вопрос Афанасия, каково государь, ответил, как было велено, что с Божьей помощью жив, об остальном сам пишет. По лицу Константина Дмитриевича прочитать ничего не смогли.
Вестей из Слободы ждали ежеминутно, потому Боярская дума собралась на митрополичьем подворье мигом.
Все обиды припомнил боярам государь, начиная со своего малолетства. Пыхтели дородные мужи, исходили потом в своих шубах, выслушивая обвинения в корысти, нерадении, измене, прятали глаза, каждый старался сделать вид, что это не про него, но понимали, что писано про всех, у любого такой грех найдётся. Оттого и смотрели кто в пол, кто и вовсе разглядывал свой посох, точно впервые его видел... Священникам тоже досталось, винил их Иван Васильевич в радении к изменникам, из-за чего он, государь, даже опалу ни на кого наложить не может. Стоит голос на боярина повысить, как тут же заступники объявятся, начнут за изменника просить. А потому отныне налагал государь опалу на всех сразу и, не желая терпеть многие изменные дела, оставил своё государство и поехал жить, где Бог наставит...
Когда закончились перечисления боярской вины и стало ясно, что опала на всех, а не на кого-то определённого, у многих в думе отлегло от сердца. Все — это не один, всех на дыбу не отправят. Полегчало... А потом вдруг объявление, что оставляет Иван Васильевич государство...
Митрополит Афанасий, исподтишка наблюдавший за сидевшими боярами да думными дьяками, поневоле заметил, как большинство вздохнуло свободней, а кое-кто даже плечи расправил. Забегавшие глаза выдали тайные думы, ясно, чего хотят — ежели отречётся государь, так быстро на его место Старицкого. Было заметно, что нашлись те, кто прикидывал, как не пропустить своей выгоды от царского отречения. Митрополита передёрнуло, впервые он подумал, что государь прав — не о государстве пекутся, а о своей выгоде. Готовы кому угодно служить и куда угодно податься, только чтоб самим сладко елось и мягко спалось...
Дума не успела даже толком начать обсуждение царской грамоты, как с улицы донеслись крики толпы.
— Что это? — беспокойно оглянулся митрополит.
Ему ответил дьяк Юрьев:
— Народу тоже царскую грамоту читали. Видно, смутился люд московский...
Он был прав. Неподалёку от митрополичьего подворья думные дьяки Михайлов и Васильев, срывая глотки, поочерёдно принялись читать грамоту государя, присланную москвичам. Те же слова, что и в послании к думе и митрополиту, услышали посадские, но вот на них опалы государь не клал, на простой народ у него ни гнева, ни опалы не было!
Первые минуты, пока дьяки читали послание, толпа безмолвствовала, но постепенно то там, то здесь кто-то выкрикивал и свои слова вины боярам. Перекрикивать людей становилось всё тяжелее. Когда же, почти сорвав голос, Васильев гаркнул про то, что опалы на люд московский у царя нет, толпа взвыла в едином порыве:
— К митрополиту идти надобно!
— Государь нас покинул!
— Погибнем!
Со всеми вместе кричали и два родича, случайно оказавшиеся в Москве в беспокойное время, — Микола и Антип.
Митрополит оглядел сидевших вокруг него людей. Они уже тоже не могли молчать, даже не понять, кто начал первым, но со всех сторон раздавались голоса:
— Пусть государь не оставляет государство!
— Ежели повинен кто, то пусть казнит злодеев!
— В животе и смерти нашей волен Бог и государь!
— Идти челом бить и просить царя...
Если и были те, кто против, то молчали испуганно. Кто посмел бы подать голос против Ивана Васильевича, слыша возгласы бушующей толпы за окнами?
Митрополиту пришлось выйти к москвичам. Оглядев море голов и тысячи поднятых рук, он понял, что всё будет сделано так, как захочет Иван Васильевич.
— Чего хочет люд московский?
Ответом ему были выкрики:
— Просить государя вернуться в Москву!
— Чтоб не бросал нас, не сиротил, грешных!
— Пусть только укажет злодеев и изменников — сами их истребим!
В толпе стоял тот же служка, что приносил книгу перед отъездом царского поезда, и кричал вместе со всеми. Это казалось единственно правильным — бить челом и плакаться государю, виниться, в чём и не виновны, только чтобы вернулся на царство, не бросал своих людишек, не сиротил...
В стороне билась и рыдала какая-то баба, умоляя ехать в Слободу немедля. Её успокаивали как могли. В другое время досталось бы дурёхе по спине кнутом, чтоб не голосила зря, а нынче даже мужики смотрели с уважением: вишь как убивается, сердешная... Выкрики становились всё решительней, ещё чуть, и москвичи всей толпой отправились бы в Слободу, несмотря на крепчавший к вечеру мороз. От приезда Поливанова прошло не так много времени, а Москва пришла в немыслимое движение: пустовали лавки, приказы, суды, караульни... Всем было не до своих дел, решалась судьба государства!
С трудом удалось привести толпу к разумному решению. К государю в Александровскую слободу отправили посольство. Митрополит остался в ходившей ходуном Москве, вместо него посыльных от духовенства возглавили Чудовский архимандрит Левкий и Новгородский архиепископ Пимен. От бояр отправились руководители думы князья Иван Бельский и Иван Мстиславский. С посольством пошли и многие купцы и посадские. Наказ московского люда был единодушным — бить челом и плакаться, моля государя вернуться!
Служку, конечно, с собой не взяли, нечего ему там делать, но он вместе с огромной толпой провожал посольство далеко за городские ворота. Рядом с конём Мстиславского, схватившись за его стремя, долго бежала какая-то баба, всё уговаривая отмолить у государя прощения люду московскому. Боярин дёргал ногой, пытаясь освободиться, но женщина не отставала. Сказать что-то против Иван Фёдорович не рискнул, бабу поддержали слишком многие. Наконец она споткнулась и выпустила стремя из рук. Мстиславский не стал оглядываться. Бабёнку подняли, оттащили в сторону, помогли отряхнуть с одежды снег и грязь, поправить сбившийся плат. Никто не осуждал непутёвую за такую вольность. Она сидела на подвернувшейся колоде и всё твердила, растирая слёзы грязной рукой:
— Сумеют ли? Отмолят ли?
Кто-то уверенно ответил:
