Витя Иваньков, пьяница, бузотер, драчун и гуляка, пил после смерти жены уже без остановки и светлых промежутков. Пил он теперь от большого горя. И тоски. От тоски по жене Люсе. Дела у него теперь было два: пить и ездить к Люсе на кладбище.
На кладбище – кто бы мог предположить? – он ездил три раза в неделю. Иногда чаще – по душевному порыву. Сажал цветы, красил ограду и… плакал, плакал…
Возле кровати поставил Люсин портрет. Разговаривал с ним. Укорял Люсю:
– Как же так, как ты могла? Стерва ты, Люська! И всегда была ею.
Говорил, что пить бы бросил непременно. И зажили бы они счастливо. Ох, как бы зажили!
– А счас, – всхлипывал он, – что, Люська, мне осталось вот сейчас? Тоска одна да водка. Вот вся моя жизнь! – И добавлял: – А какая это, Люська, жизнь? Мука одна. Не нужна мне, Люся, без тебя она, сука эта жизнь.
А потом долго рассказывал, как хорошо они жили. Как ладно и складно. Помнишь, Люська?
Жена смотрела с портрета недоверчиво, вроде как сильно сомневалась в Витиных словах.
А он пил и плакал. Плакал и пил.
Тетки решили Витю сосватать. Что мужик пропадает? Какой ни есть, а все равно добро при нынешнем-то дефиците. Нашлась и невеста – татарочка Ася: тихая, скромная, работящая. Без квартиры и с временной пропиской. В булочной на кассе сидела.
Сватать взялась все та же бабка Зина. Рассказала Вите, какие Ася печет беляши и какую варит лапшу. Витя ответил грубо. Очень грубо и нецензурно.
Баба Зина в долгу не осталась. Сказывался опыт рабочей-путейщицы.
Витя покрутил пальцем у виска и объяснил недогадливой соседке, что «после Люськи нет для него женщин на земле». И, покачиваясь, отправился за очередным шкаликом.
А через пару месяцев Витя Иваньков повесился. У себя в квартире.
Бабы говорили – от водки. А тихая хроменькая тетя Оля Полозкова, старая дева, одинокая, без всякой родни, тихо сказала:
– Не от водки. От тоски. – И, грустно вздохнув, печально посмотрела куда-то вдаль.
