Они разворачиваются и дружненько идут гуськом в сторону туалета. Оливер остаётся у стола. Голод даёт о себе знать, и он наливает себе горячий чай, берёт булку, медленно отламывает кусок и кладёт в рот. Торопиться некуда, и он размышляет: «В его эксперименте есть смысл, но зачем же силой? Хотя, действительно, мало кто самостоятельно решает работать над собой и помогать себе. Все ждут помощи из внешнего мира, считая, что он им должен. А если не дожидаются помощи, винят судьбу. Как же легко можно скинуть ответственность за свою жизнь на судьбу-злодейку. А ещё вера в бога. Значительная часть людей верит в помощь всевышнего. Окутали себя приятной иллюзией. Да уж… Как было сто-двести лет назад, так и осталось. И таяние ледников не просто так произошло. Безответственность человечества достигла таких масштабов, что среагировал внешний мир. Он стал таять и разливаться, занимая собой пространство, вытесняя из него людей, медленно выживая их».
За столом все завтракают молча. Никто не хочет разговаривать. Все представляют, что впереди им предстоит погружение в свои травмы и глубокий психоанализ. Да ещё раскрытие на группе. Это не личная психотерапия, где ты один на один с психологом. Каждый продумывает, какую историю расскажет в первую очередь, какую потом. Каждый понимает, что необходимо быть честным. Если кто-то будет врать, то велика вероятность, что эксперимент провалится, и никто не расклеится, и тогда вообще неизвестно куда всё это заведёт. Наконец, все поели, и цепочка вернулась на диван. За столом остался Оливер, неторопливо наслаждающийся чаем, который, не в пример ситуации, оказался действительно хорош.
– Раз получается, что Оливер у нас не склеен, пусть тогда он управляет процессом, – предлагает обычно молчащий Мигель.
– А почему это он? – быстро встревает Динара.
– А, хочешь ты? Пожалуйста. Но Мигель прав, кто-то должен управлять. Это как на войне и в любой группе, – поддерживает Оливер. – И я не против. Правда, не уверен, что сам не приклеюсь в один прекрасный день.
– Да, пусть будет так, это разумно, – деловито говорит София.
Наступает пауза. Все переглядываются. Хоть раньше на занятиях они уже обсуждали свои проблемы, но теперь всё по-другому. Вдруг загораются экраны, и появляется Макс.
– Поели? Хорошо. Теперь давайте за работу. Всё, как и раньше на наших занятиях. Вы немного изменились и склеились, но это не беда. Тем больше мотивация к познанию себя и работе над собой, – Макс оглядывает всех присутствующих. Все молчат. – Ладно, кто первый начинает? Кстати, можем предоставить приоритетное право новенькому. Предлагаю представиться, рассказать о себе и сразу историю из детства.
Макс внимательно наблюдает за Оливером. Последний молчит. А все остальные выжидающе смотрят то на Макса, то на Оливера.
– Хорошо, – немного помолчав, твёрдо говорит Оливер. – Так. Я Оливер. Сейчас живу на Микзе, занимаюсь научной деятельностью. Прилетел на Землю для участия в конференции и заодно проведать Софию. Вот и обнаружил её здесь. Остальное вы уже знаете. Теперь история…
Оливер с виду уверен в себе, он знает, какую историю рассказать. Не так давно он уже экспериментировал с Ангелиной. Он сидит возле стола как раз напротив дивана, куда все переместились после завтрака. Грациозно и непринуждённо он попивает чай, закинув ногу на ногу. Все его движения легки и спокойны. Этим он очень отличается не только от участников группы, но и вообще от землян, его сразу можно выделить из общей массы. Так думают и София, и Сандра, и Динара, и Мария, и даже рыжий, поглощённые созерцанием Оливера. Лишь Мигелю безразлично окружающее, и он отрешённо рассматривает пол под ногами. А Оливер после небольшой паузы продолжает:
– Когда я учился классе во втором или третьем, учительница математики вызвала меня к доске. А я дома не сходил по-большому. Так сложилось. Я пыхтел, силился сдержаться и пока сидел на стуле, было терпимо. Я ждал перемены. И надо же было случиться, что меня вызвали. Я вышел, стал на компьютерной доске решать задачу и тут не выдержал, разразился мощным… Мммм, как бы покультурнее выразиться… – Оливер замолкает, подбирая слова. – Нет других слов для этого, кроме как… В общем, пердёжем, и обосрался… Я чувствовал, как говно вылазит из меня, попытался задержать руками, но не смог. Я покраснел, мне было очень стыдно. А когда вонь распространилась на весь класс, и все ребята зафукали, мне стало стыдно вдвойне, и я заплакал. Учительница быстро вывела меня в туалет, и я просидел там, пока через пять часов за мной не пришла мама. Естественно, я потом не хотел идти в школу, просил перевести меня в другую. Но через неделю всё равно пришёл. Все смотрели на меня, показывали пальцем, хихикали и в дальнейшем иногда поддразнивали. Так что обосраться – нереальный конфуз, – Оливер улыбается, довольный собой, испытывая чувство облегчения. Он предполагал, что ему и в этот раз будет стыдно, но так как он уже рассказывал эту историю на психотерапии и Ангелине, с каждым разом она утрачивает свою значимость.
– Что ты чувствуешь сейчас? – осторожно спрашивает София.
– Кажется, стыдно немного.
Все молчат. Рыжий прыснул, и все осуждающе на него обернулись. Он тут же замолчал.
– Да, действительно, обосраться – нереальный конфуз. Действительно, – повторила Динара. – Но сколько раз люди, – и я, и все, – обсираются. Не буквально. Сплошь и рядом, и постоянно в жизни. И ничего, проходит.
– Кажется, меня этот непроизвольный акт сопровождает всю жизнь. Даже сейчас я обосрался, когда сюда пробирался. Надо же было попасться.
– Да, это ты оплошал, дружочек. Ну, ничего, пройдёт, – замечает Макс, который сидит по ту сторону экрана, подперев голову рукой.
– Ой, да пошёл ты! – Оливер стучит кулаком по столу.
– Ну-ка! Разговорчики. Захотел лазариуса попробовать? Сейчас устрою. Мне вообще нравится эта штука. Сандра уже испробовала и теперь как шёлковая. Да, милая?
Сандра покрывается краской и опускает глаза. Ей сложно скрывать свои чувства к Максу, как она ни старается. Она его и ненавидит, и любит одновременно.
– Раз на Сандре остановились, может, теперь ты нам расскажешь историю? Да, Оливер, забыл поблагодарить тебя за откровенность. Спасибо.
Хоть Макс и говорит правильные вещи, но в его голосе столько холодной учтивости, что ему сложно верить и открываться. Но выбора нет, и все подчиняются ради своего же блага, хоть и мифического, но надежда остаётся всегда. Страх и надежда. То, что может убить, опустить, и то, что может оживить и поднять на высоту. Макс с экрана смотрит на Сандру, и оттого, что экранов много, и он множится на восемь и смотрит со всех сторон, она ещё больше заливается краской. Сложно спрятаться от его взгляда. Наконец Сандра поднимает глаза. В них столько мольбы, вселенской грусти и беспомощности. И ей уже кажется, что нет никого вокруг, только она и размноженный Макс. Она вздыхает. Теперь уже оглядывает всех. Они в полном молчании терпеливо ждут, когда она настроится.
– Ну, в общем, у меня такая история. Грустная и обидная, – еле-еле, тихим, почти безжизненным голоском, начинает она. – Как-то, когда мне было около пяти лет, я заболела. Сначала долго кашляла, потом мама обнаружила температуру. Не сразу. Я всё терпела и боялась признаться, что болею и плохо себя чувствую. Она всегда говорила: «Не дай бог, заболеешь, у меня нет денег на лекарства, и сидеть с тобой нет возможности». И я боялась и терпела. Когда уже температура поднялась до сорока градусов, как выяснили позже, и я не смогла встать с постели от упадка сил из-за жара, она заметила, что со мной что-то не так. Сначала кричала на меня, потом вызвала скорую помощь, и меня увезли в больницу с пневмонией. Там я пролежала около месяца. Когда меня выписали, и я с радостью приехала домой, соскучившись по маме, там в этот же день был какой-то праздник. А, день рождения мамы. И пришли гости, – у Сандры увлажняются глаза, и она всхлипывает. Немного молчит, собираясь с духом. – Вот. Я, радостная, сначала помогала маме накрывать на стол, выполняла её поручения. И потом, когда она уже сидела с гостями за столом и была выпившая, я липла к ней, – ведь соскучилась очень, – и захотела к ней на колени. Она резко отстранила меня, выпила рюмку водки и сказала: «Лучше бы ты там, в больнице, осталась и умерла. Как же ты надоела мне, липучка». Кажется, до меня в тот момент не дошли её слова, и я ещё попыталась забраться к ней на колени. Тогда она меня скинула. Я упала на пол, ударилась, заплакала. Кто-то из гостей мужчин, положив руку на плечо маме и обняв её, сказал: «Ну что ты маму беспокоишь? Видишь, она отдыхает. Шла бы ты спать». И я ушла в комнату. И слышала, как смеются. И плакала в подушку от боли, от отверженности и от невыносимой тяжести. Я даже сейчас ощутила вновь эту боль и тяжесть в животе. Это невыносимо. Старшая сестра пыталась меня успокоить, хоть была старше меня всего на три года. Я была с ней очень близка, и когда она умерла, я потеряла всё на свете. Тогда я думала, что мы с ней связаны одной тайной. Мы видели, как пьёт и гуляет наша мама, приводит разных мужчин, после того как развелась с нашим отцом. Хотя мы сами настояли на разводе, так как они постоянно ругались и дрались. Мы с сестрой всегда были вместе. Но я никогда не забывала эту фразу: «Лучше бы ты там, в больнице, осталась и умерла». Когда умерла мама, я даже не плакала, хотя мне было грустно. Мне было грустно за её жалкую, убогую жизнь, за её нелюбовь к себе и к нам. А когда умерла сестра, я целый год не выходила из депрессии, да и сейчас ещё не пережила утрату.
