Некоторые вещи Рыжик понимает отлично. Отходит еще на шаг, разочарованно глядя на меня.
— Значит, ему не больно?
— Не настолько, как тебе хотелось бы. Зато он может умереть от обезвоживания и потери крови. Поэтому ты сейчас напоишь его и зальешь раны отваром кровохлебки. В качестве трупа он меня пока не интересует.
Рыжик закусывает губу, вздыхает и идет в угол мастерской, к шкафчику с зельями. Поднося чашку к губам в третий раз, я морщусь: запах крови почти перебил тонкий терпкий аромат зелья. В ушах легонько позванивает, предупреждая. Еще немного — и скрутило бы всерьез. Экстракт спорыньи в крошечных дозах — единственное, что помогает от моей формы гемикрании, все остальное давно испробовано. Не забавно ли? Целитель, который не может вылечить самого себя… Когда слышимый только мне звон притихает, ставлю чашку на низкий столик и рискую немного повернуть голову.
— Нелюдь, — негромко говорит человек в рясе, распятый у противоположной стены. — Фейрийская тварь.
— Только наполовину. И не замечал, чтобы моя человеческая суть была преисполнена благости, — утомленно отзываюсь я, приглядываясь к пленнику.
Вытертая ряса, уродливо подстриженные волосы, набрякшие мешки под глазами. Лет сорок, пожалуй. Коренастое тело, висящее на ремнях, от нелепой позы кажется еще более коротким и неуклюжим. Кислым пахнет именно от него: страх мешается с потом и болью. Закрыть глаза — и кажется, что со мной разговаривает огромный ломоть ржаного хлеба. Но держится священник неплохо: дыхание ровное, жилка на шее бьется чуть быстрее положенного, и кожа почти не покраснела. Постник, сразу видно. А вот сердце у него должно быть слабое, при таком цвете губ. И ногти на коротких пальцах с застарелыми чернильными пятнами отливают синевой. Поэтому я осторожен. Поэтому ремни мягкие и плотные, а ступни священника на полу. И Рыжику я его пальцем тронуть не дал, как тому ни хотелось. И поэтому у священника есть силы говорить, лишь слегка задыхаясь.
— Почему он? Почему ты не пытаешь меня?
— А зачем?
— Но…
Распятый запинается. Смотрит на Рыжика, деловито откупоривающего флакон с экстрактом… И снова на меня, не скрывая ужаса.
— Да, ты правильно понял. Это ему так захотелось. Я не получаю удовольствия от пыток. По крайней мере, когда работаю.
— Нелюдь, — беспомощно повторяет священник.
Надо бы, кстати, выяснить, как их зовут. Или рано? В любом случае, пора начинать. Рыжик щедро плещет темной вонючей жидкостью на грудь и живот своей жертвы, проверяет пульс. Разжав зубы, вливает немного воды из специального стакана с носиком. До чего старательный мальчик, даже забавно. Ненавидит священника всей душой, но я приказал — и он его лечит. И даже отпустит, если я велю. Послушный… И нелюбопытный.
— Рыжик, дай второму тоже попить. И двадцать капель экстракта ландыша.
Распятый плотно стискивает губы, вызывающе глядя на меня и хмурого Рыжика, отмеряющего капли в стакан.
— Не сопротивляйся, — советую я. — До ритуала еще пара часов, не торопись умирать.
Вот, кстати. Я тянусь к столику и переставляю высокие песочные часы, стараясь не зацепить чашку с отваром. Паладин по-прежнему висит, опустив голову, но дышит уже иначе, чем пару минут назад. Чего у них не отнять, так это хитрости. И учат хорошо. Точнее, не учат, а натаскивают. Спорю на свою библиотеку, кнут Рыжика не помешал ему рассмотреть каждый уголок лаборатории в поисках хоть какого-нибудь оружия.
— Наверно, я должен спросить, что за ритуал?
Священник пытается улыбнуться, в голубых глазах дрожат крупные капли, вот-вот расплачется. Надо же. Такие дерзят только от страха. Совсем отчаялся, что ли? Рано. Откинув голову на высокую, чуть изогнутую для удобства спинку, я смотрю, как он кривится, пытаясь вздохнуть поглубже. Ничего, немного боли в запястьях и спине — в самый раз. Смотрю и молчу.
— А если я не хочу спрашивать? И не хочу разговаривать с тобой, колдун?
— Тебя никто и не заставляет, — негромко отзываюсь я, выдержав паузу. — Сейчас можешь помолчать, так даже лучше будет. А когда мне понадобится — ты заговоришь.
— Будешь меня пытать?
— Не тебя. Его.
— Почему? Почему его?!
На крике его голос срывается, губы белеют. Я поднимаю чашку и делаю небольшой глоток, фарфор приятно греет губы. Главное — постепенность. Во всем.
— Не кричи, — прошу очень мягко. — Голова болит. Потому что вы нужны мне живыми, оба. А он выдержит гораздо больше тебя. Ты ведь боишься боли, верно? И у тебя слабое сердце. А еще тебе жаль своего спутника, потому что ты добрый и справедливый человек. Тебе будет очень стыдно, если он пострадает из-за твоего упрямства. Глупого, кстати.
— Ты…
Он облизывает губы, замолкает, не договорив.
— Не бойся, — тихо произношу я, протягивая Рыжику еще наполовину полную чашку. Он осторожно вынимает тонкий фарфор у меня из пальцев, относит к жаровне и ставит у раскаленного бока, бережно помешивая. — Я нелюдь? Ты это хотел повторить? Можешь говорить что угодно. Главное — не кричи. Ты так не любишь фейри, священник? Но вот взгляни на Рыжика. Он человек. Рыжик, иди сюда.
Повинуясь жесту, мальчишка опускается на пол возле моего кресла, искательно заглядывает в глаза. Я одобряюще улыбаюсь, запускаю пальцы в блестящие морковные пряди. Он стал отращивать волосы, стоило мне мельком упомянуть, что люблю перебирать их.
— Рыжик, что бы ты сделал с этими двумя?
— Убил, — отвечает он мгновенно.
— Просто убил?
Мальчишка жмурится от удовольствия, откровенно подставляя мне голову, даже отвечает не сразу.
— Нет, не просто… А можно?
— Я подумаю.
Книжник под моим взглядом тяжело сглатывает. А паладин уже совсем пришел в себя, молчит, прислушивается. Силы бережет. Это правильно. Да и не приучен он к разговорам.
— Рыжик не любит слуг вашего бога, — поясняю я, продолжая гладить мальчишку по голове. — Он вырос в сиротском приюте. Добрые люди его кормили, одевали, даже учили чему-то. Только вот отец-надзиратель оказался любителем хорошеньких детишек. И девочек, и мальчиков. Рыжик терпел несколько лет. А потом украл на кухне нож и воткнул его надзирателю в брюхо. Братия решила, что в мальчишку вселился дьявол. Самое правдоподобное объяснение, верно? К счастью, кое-кто в этом приюте был мне обязан, и я успел раньше инквизиторов. Конечно, они бы во всем разобрались. А что потом? Другой приют? Кстати, тот добрый брат, что продавал мне Рыжика, верил, что мальчика пустят на зелья или принесут в жертву. Рыжик тоже так сначала думал, правда?
Мальчишка поднимает голову и смотрит на меня пьяными от удовольствиями глазами. Ему и в голову не приходит задуматься, для чего я рассказываю чужаку его историю. И почему вообще разговариваю с ним. Да и о самом ритуале он не любопытствует, просто выполняет все, что я говорю. Полезное качество. Но не всегда правильное.
