Он круто развернулся к епископу, будто только что вспомнив о его существовании, и повторил убежденно:
— Чистое, незамутненное зло — вот что они такое. Живое колдовство, путь во Тьму, который всегда виден слабому, глупому или злому. Пока в мире есть фейри, Истинный Свет не воссияет на этих землях безраздельно, не наполнит умы и души, не пропитает их целиком, изгнав Тьму. И почему, почему вы против этого, светлый отец?
Словно в изнеможении, он рухнул в кресло, снова опираясь подбородком на сплетенные пальцы, но уже не глядя на епископа.
— Потому, — помолчав, отозвался Домициан, медленно подбирая слова и думая, что никогда прежде не замечал у Альбана столь сильной неприязни к народу холмов, — что фейри — зло, разумеется. Вы правы в этом, ваша блистательность. Но эта война не оставит нам другого выбора, кроме как истребить народ холмов полностью, а с ними и всех остальных. Я не знаю, кто и как посмел применить стрелы Баора, но в глазах фейри именно мы будем предателями, а предательства они не прощают. Понимаете ли вы, какой ужас способны они выпустить на волю, ваша блистательность? Даже кошка, загнанная в угол, дерется отчаянно. Мы же не знаем и сотой доли их силы. Той силы, что они пока не применяли, сами, быть может, опасаясь ее. Это как камень, что катится с горы, увлекая все новые валуны, пока, набрав силу, камнепад не валит вековой лес и не запруживает реки. Умоляю, ваша блистательность, не решайте необдуманно. Против нас восстанет сила, бороться с которой… рано! Слишком рано! Пусть народ холмов ослабнет, запертый в этих холмах, мы же будем крепнуть, отнимая у них все новые и новые заповедные земли…
— Чушь, — бесстрастно бросил герцог, поднимая голову и в упор глядя на Домициана совершенно спокойным взглядом: Домициан видел такой взгляд у паладинов, прошедших полный обряд посвящения Церкви — и, увидев у наследника трона, содрогнулся. — Чушь, светлый отец. Я ничтожнейшее создание из всех, чтящих Свет Истинный. Моя душа отягощена пороками, я недостоин Благодати, разве что карающей… И она карает меня, карает жестоко… Но я знаю, в чем мое призвание. Оно в том, чтоб очистить землю, доверенную мне Светом, от порождений Тьмы. От тех, кто носит личину кабана или чумы…
Он осекся, и Домициан задохнулся от внезапного понимания. Сыновья Альбана! Действительно ли они погублены фейри или кто-то ведет с герцогом тонкую и жестокую игру? Кто-то, прекрасно понимающий, что ради мести за старших и спасения единственного сына герцог не задумается развязать вторую Войну Сумерек. Войну, которая, конечно, закончится победой, но страна будет обескровлена, лучшие воины и Церкви, и знати, полягут в этой войне… И придет… Придет инквизиция. Домициан произнес это про себя, прекрасно понимая, что никогда не решится сказать вслух. Потому что теперь все кусочки смальты встали на свои места, словно он сам был безумным мальчиком, видящим мир в пригоршне блестящих осколков. На мгновение Домициан, озаренный жестокой ясностью прозрения, понял, как это — и содрогнулся снова.
Реликвия, утраченная епископатом и возвращенная инквизиториумом, смерть двух старших наследников Альбана якобы от козней фейри, посол Престола Пастыря, предсказание деан-ха-нан и летающий где-то Ворон… Все сводилось в единую картину, безупречно четкую и жуткую в своей непреклонности. Домициан сжал кубок так, что пальцы скрутило болью. В висках стучало горячее и тяжелое, кровь шумела, застилала взгляд мутной красной пеленой, и Домициан испугался, что не успеет добраться до своих покоев, к спасительному амулету — так и упадет здесь, на богатый ковер, хрипя и дергаясь… А безумный герцог будет смотреть на него так же бесстрастно, а потом вызовет слуг и велит убрать тело.
— Простите мою горячность, светлый отец, — устало произнес Альбан, вытирая со лба пот, хотя в комнате было отнюдь не жарко. — Это пока лишь разговоры. Пока что у меня нет власти, чтобы решать такие… такое…
"Но скоро она у тебя появится, — все с той же смертельной ясностью подумал Домициан. — Стоит тебе принять корону, еще не остывшую от чела умершего брата, как война будет развязана. Да, народ холмов — это тьма. Глубочайшая древняя тьма, способная поглотить любой свет… И их, безусловно, должна ждать смерть. Но пока что фейри — единственная сила, способная сдержать Инквизиториум. Да, там, куда приходят псы Господни во всей своей силе и вере, воцаряется мир и благоденствие. Стоит посмотреть хотя бы на Молль и Теренцию. Или, прости Свет, на Город Пастыря. Но благоденствие оборачивается утратой памяти и попранием чести, люди забывают язык отцов и называют детей именами, которые никогда не звучали на этих землях. Рыцари оставляют меч ради весов, священники считают величайшим грехом неуплату церковной десятины, за пожертвования прощая пастве все: от разврата до колдовства и ереси. Богат и славен город Молль, но долго ли устоит он перед любым завоевателем или сдастся на его милость, как распутная девка? Ответа можно не искать, разве не правит в Молле уже третий дож за дюжину лет? Богата и блистательна Теренция, и у любого там есть кусок хлеба. А если и нету, то что проще, чем отвести дитя или жену на рынок, где смуглый купец, блестя глазами и улыбкой, оценит их красоту и невинность в звонкой монете, собирая караван невольников в свои земли"?
Домициан с трудом сглотнул комок в горле. Кивнул понимающе, сказал что-то успокоительное, пристойное случаю, поймал в ответ затравленный и явно больной взгляд герцога. Задумался невольно, какие же пороки могут терзать Альбана, не замеченного решительно ни в чем, кроме, разве что, внебрачных связей, каковой грех понятен у мужчины в расцвете сил, женатого на женщине, чья красота давно отцвела. Понятен, и если не простителен, то не карается очень уж сурово. В конце концов, что было бы, не окажись у герцога бастардов, в которых течет королевская кровь, пусть и разбавленная изрядно. Судьба королевства повисла бы на тоненькой ниточке жизни маленького Аурелия. Или… Или оказалась бы в руках северного конунга, чей брак с Амелией должен быть заключен весной, когда на Севере вскроются реки. А конунг этот, к слову сказать, вряд ли станет развязывать войну в стране, которую лишь недавно взял под свою руку и которая будет видеть в нем чужака.
Встав, епископ протянул руку для поцелуя, сам учтиво склонил голову в ответ. Уже выходя, обернулся на герцога, обмякшего в кресле, прикрывшего глаза. И не мог не подумать, что цена жизней тысяч людей и благоденствия целой страны — жизнь одного человека. И несмываемый грех, разумеется. Но мало ли грехов на его, Домициана, совести? Кто может доподлинно знать волю Света и судьбу, уготованную созданиям Тьмы? И кто знает, не погибнет ли душа страны Домициана без фейри куда вернее, чем с ними?
Одно он теперь понимал ясно: амулету фейри недолго лежать без употребления. Уже потому, что трудно придумать лучший повод для войны с нечистью, чем убийство епископа. Особенно, если епископ против этой войны. А Инквизиториум, разумеется, опять останется ни при чем.
Западная часть герцогства Альбан, баронство Бринар, монастырь святого Матилина,
двадцать шестое число месяца ундецимуса 1218 года от Пришествия Света Истинного
Едва скрипнула дверь, пропуская человека, пригнувшего голову под низкой притолокой, Женевьева, спрыгнув с кровати, кинулась к нему. Упав на колени, схватила темную руку с узловатыми пальцами и принялась покрывать ее поцелуями, торопливо лепеча:
