— Полей на руки, мальчик.
Молча встаю со стула, лью приготовленную воду на узкие, безупречно чистые ладони и пальцы. Струйки сбегают в чан, пахнет лавандой мыло… Я не смотрю ему в лицо. Может, обойдется? Но сон — невыносимо четкий и ясный — никогда не заканчивается иначе. Подаю полотенце: теплое, тоже пахнущее цветами. Он вытирает руки досуха, вешает его на крючок. До чего же невыносима его дикая, нечеловеческая аккуратность! Все всегда на своих местах, везде полная чистота и порядок, у каждой вещи свое предназначение. Вот — полотенце, им вытирают руки. Вот стол — на нем только работают. А это — я. Ученик, поломойка, постельная игрушка… Ненавижу.
Он смотрит молча, слегка растянув губы в подобии улыбки. Потом хмыкает.
— Через час придешь в спальню. И вино захвати.
Уходит. Я стою, вцепившись пальцами в край стола, чтоб не заорать ему вслед, не выплеснуться грязной бранью на сияющую чистоту лаборатории, не расколотить что-нибудь бесценное… Наконец, перевожу дух и поправляю ошейник: то ли правда жмет, то ли кажется. Приду, конечно. Куда я денусь? Час, значит, на подготовку… Ванну и прочее. "Чтоб ты сдох, — повторяю привычно, как молитву. — Чтоб ты сдох: медленно, в муках, осознавая каждый миг. Чтоб ты сдох, Керен. Мне бы твое настоящее имя, а не этот огрызок. И час без ошейника покорности. Всего час! Хоть бы даже и этот — перед спальней".
Когда захожу, он лениво перелистывает книгу, продолжая напевать про принцессу Эллейн, украденную королем сидхе. Баллада едва ли на середине. Чайлд Роланд, младший принц, только выехал спасать сестру и двух старших братьев, успевших сгинуть без следа. С мечом из холодного железа против всех чар Волшебной страны! Дурак железнолобый, но сказочные принцы все такие. Странно... Получается, без меня он не пел? Я привык замечать все, что касается его: да-да-да, лишних знаний не бывает — уж это я запомнил. Кто знает, что может пригодиться? Не поднимая глаз от книги, он хлопает ладонью по кровати рядом с собой, словно подзывая собаку. Я ставлю вино и стаканы на столик рядом с маленьким золотым подсвечником, послушно сажусь, стараясь не прикоснуться. От него пахнет мятой, чабрецом и чем-то горьковато-смолистым, так что хочется вдохнуть полной грудью и держать этот запах в себе, пока хватит дыхания. Если закрыть глаза, покажется, что сидишь на летнем лугу, но не на солнце, а под полной луной — аромат холодный и резковатый.
— "Семь сказаний о камнях и травах" прочитал? — интересуется он.
— Да, — чуть хрипловато отзываюсь я.
— И как? Что понял?
— Что за могущество и знания надо платить, — мой голос звучит мертво даже для меня самого. — И что если правильно спросить — ответит даже то, у чего нет голоса...
— Грель, за столько лет пора бы и привыкнуть, — неожиданно мягко говорит мой мучитель, откладывая книгу и откидываясь на высокую подушку у спинки кровати. — Не в первый же раз. Да тебе и самому нравится в итоге.
Он прав. От его правоты хочется свить петлю или воткнуть скальпель себе в горло, но ошейник, разумеется, не позволит этого сделать. Мне нравится. То, что начинается с отвращения, на удивление быстро переходит в удовольствие, заставляющее стискивать зубы, чтобы не стонать и не просить еще. Он знает меня до малейшего уголка: и плоть, и душу. Знает, как прикоснуться, что и когда сказать… И так каждый раз — от омерзения к наслаждению. И снова к омерзению, когда прихожу в себя. Я не златовласая принцесса. За мной не явится никакой Чайльд Роланд.
— Тебе двадцать три, Грель, — повторяет он то, о чем я думал недавно и, как обычно, не обращая внимания, что я ничего не говорю. — Тело требует своего, как ни крути. Кого тебе здесь стыдиться, дурачок?
Вместо ответа я ровно, медленно и глубоко дышу. Сам научил, как сохранять равновесие. Только все прежние уроки вылетают из головы под внимательным взглядом ярко-зеленых глаз. Сегодня в них ни малейшего мутно-болотистого оттенка, как бывает, когда у него болит голова. И эксперимент, похоже, удался. Значит, все будет надолго и всерьез, до самого утра…
— Почему? — неожиданно для самого себя спрашиваю я. — Почему тебе не все равно, что я чувствую?
Он пожимает плечами.
— Было бы гораздо проще и приятнее, мальчик. Никаких искусанных губ, никаких слез в подушку — потом, когда ты уходишь.
— Я не плачу! — вспыхиваю я.
— Да, знаю. Давно не плачешь, — чуть криво улыбается он. — Научился. Это хорошо, как ты думаешь?
И, не дожидаясь ответа, продолжает:
— Завтра я уезжаю. На месяц примерно. Представляешь, столько времени — и без меня.
Улыбается, уже по-настоящему. Ну да, у меня дыхание перехватило. Месяц свободы! Делать, что захочу, спать в одиночку… Библиотека без присмотра! Лаборатория… Бывало такое и раньше, но роскошь редкая. И никогда — так надолго.
— И что? — интересуюсь осторожно.
Он закладывает руки за голову, вытягиваясь на постели, смотрит на меня долго, насмешливо.
— Хочешь — отпущу погулять? Наружу… Куда захочешь.
Я даже думать боюсь, что это всерьез. Мы, конечно, выезжали из убежища Керена во внешний мир, и в последнее время даже нередко. Но он всегда был рядом, каждое мгновение. Рассказывал, показывал: от различий в одежде и говоре у встреченных людей, до способов предсказания погоды или ловли рыбы. Учитель. Наставник, чтоб его. Пару раз мы гостили в богатых замках, где мастера Керена, ученого целителя, принимали с почтением, доля которого доставалась и его ученику. А иногда ночевали в лесу, и он водил меня к сверкающей в лунном свете реке, где плескались нагие девушки невыносимой красоты... Будь это кто-то другой — я бы ждал этих поездок, словно чуда… Но он и тут все умел испортить парой слов, якобы случайным прикосновением на людях, ночью в дешевой гостинице с тонкими стенами, где даже стонать нельзя — разве что в подушку. Или узкую ладонь, умело зажимающую рот. Наружу — одному? В лес, горы или в город — к людям! Не верю… Не верю такому счастью.
— Хочу, — сдержанно соглашаюсь я, хотя кого бы обманула моя сдержанность? — Отпустишь?
— Непременно, — улыбается он. — Только не даром. Прекратишь строить из себя недотрогу. Хотя бы на одну ночь. Согласись, одна ночь за месяц свободы — не так уж и дорого.
— А если не соглашусь? — проталкиваю слова сквозь пересохшее горло.
— Тогда ляжешь со мной просто так, как раньше, — хмыкает он. — И поедешь со мной. Тоже — как раньше.
Под его взглядом я опускаю глаза, стискиваю сложенные ладони между коленей. Одна ночь. Ну кого я обманываю своим ненужным сопротивлением? И какой от него толк? Восемь бесконечных лет, когда он не просто превращал меня в подстилку, но заставлял смириться с этим. Каждый раз мне все легче потянуть за шнуровку на рубашке, расстегнуть пряжку ремня. Каждый раз все проще и приятнее подставить ему губы и обнять, когда он приказывает. Только по приказанию! Но легче ведь. И мы оба это знаем. А месяц без него и в большом мире — не просто счастье свободы. Я бы мог найти другого колдуна, чтобы снять ошейник. Ну, хоть попробовать… И это окончательно перевешивает чашу весов. И я киваю, помня, что так уже было: однажды — наяву, и множество раз во сне — как сейчас. От этой мысли становится немного легче. Сон — это ведь не по-настоящему? Только вот проснуться не выйдет — это я тоже знаю.
