А потом что-то толкает меня посмотреть вперед и наверх, туда, где в высокий стрельчатый свод почти упирается огромная стрела, тускло блестящая позолотой. Сегодня солнце не балует светом, но скудные лучи все-таки сочатся сквозь ало-золотой витраж с изумрудными и лазоревыми вкраплениями. И отблески падают на ее платье, раскрашивая светлую ткань дивными узорами. Она сидит на высоком алтаре, прямо на узкой каменной спинке, прислонившись к золотому древку святой стрелы. Мы встречаемся взглядами — и мое сердце замирает, пропуская удар, а потом гулко стукает снова и начинает частить, как от долгого быстрого бега.
Рядом охает Виннар. Но мне пока не до него. Я смотрю на нее, на Темную Деву, нелюдь-кровопийцу. Она же, вроде, должна быть в зеленом? Нет, это глейстиг носят изумрудные платья… Бред, не о том я думаю… Она прекрасна! Нет, тоже не то. Она смотрит на меня, и я не могу издалека разглядеть выражение ее глаз, но это, наверное, и к лучшему. Сердце тоскливо тянет, когда она улыбается мне сладко и зло.
— Новые гости на моем празднике, вот как…
Голос чист и нежен, как пение серебряной волынки, что подарили неудачливому музыканту из легенды. Только долгого счастья ему это не принесло. Подарки волшебного народа редко приносят счастье…
Она смотрит на нас, склонив голову, и глаз невозможно оторвать от лица, белеющего в полумраке церкви нежнейшим полупрозрачным жемчугом. Я всегда думал, что темные девы исполнены неописуемой красоты. Те, кого показывал мне Керен, были именно такими: роскошные, полностью распустившиеся цветы, источающие ядовитый соблазн. Но то были глейстиг, и при Керене они бы никогда не посмели глянуть на меня, как на добычу…
А она — девочка. Нежный тоненький стебелек с острым, едва набирающим цвет бутоном — вот она какая. Бледные, еле видные на маленьком личике губы, тусклое серебро гладких волос, крошечные ноги в светлых башмачках… Я же видел ее совсем другой! Там, в сознании мертвого бедолаги… Там была опасная и величественная ланон ши, но эту куда легче назвать Яблоневой девой — она вся, как тонкий легкий лепесток, что готов сорваться и улететь, несомый ветром…
А потом сухие острые стебли больно впиваются мне в ладони под перчатками — я слишком сильно, оказывается, сжал кулаки, думая, что кто-то может прийти сюда и обидеть ее — такую хрупкую и беззащитную, смять в грубых лапищах яблоневый цвет… И я прихожу в себя.
Мой поклон, как и положено, низок и учтив, а выпрямившись, я размыкаю пересохшие губы:
— Мы рады приветствовать вас, прекрасная госпожа Дивного народа.
Как же я раньше не заметил, какие темные у нее глаза? Темно-зеленые, как мох, выросший в глубине леса без солнечных лучей. Только глаза и темнеют на бледном лице, озаренном ясной невинной улыбкой. Я никак не должен, просто не могу разглядеть ее глаза с такого расстояния, но вижу даже блики в зрачках. Они будто крючок, что впился в сердце и держит несильной тягучей болью. Что будет, если она потянет сильнее?
— Речи твои учтивы, — звонко откликается она, — но железо на поясе холодно и сурово. Неужели ты боишься меня, юноша?
— Да, госпожа, — бесстрастно говорю я. — Не столько боюсь, сколько опасаюсь. И разве я не прав?
Она смеется так холодно и звонко, что у меня зубы ломит, как от родниковой воды. Смех рассыпается по церкви хрустальными бубенчиками — прозрачными, сияющими, лишенными тени жизни. Опирается подбородком на кисть руки, вглядываясь, и по моей спине ползет холод. Ее глаза безумны и пусты, а темно-зеленый мох растет на выбеленных временем костях, и стоит присмотреться — сквозь бархатистую нежность зияет остов.
— Умный юноша, — повторяет она нараспев, покачивая ногой в маленьком башмачке. — Умный и учтивый… Не бойся: печати на твоей душе не снять даже мне. О, это тяжелые печати, куда тяжелее железа на поясе твоего спутника. Что же он не приветствует меня?
Она переводит взгляд на Виннара, и мне даже дышать становится легче. Ну, и как снять ее оттуда? Ножом не докинуть, да и бесполезно: она его поймает легче, чем я — мяч, брошенный ребенком. Лука тоже нет, а пока сотворю заклятье… И где в этой свалке тел наемники и дама Изоль? Я обвожу взглядом застывшие тела, белые лица, колодцы взглядов.
— Ясных звезд вам, госпожа, — хрипловато откликается из-за моего плеча северянин.
— Неучтиво разговаривать, опустив глаза, — невинно улыбается она. — Или ты тоже опасаешься меня, большой воин из холодных земель?
— Нет, госпожа. Я вас просто боюсь, — слышится усмешка в голосе Виннара. — Простите на неучтивом слове…
— Кажется, кровь вашего племени стала холоднее железа и жидкой, словно морская вода, — презрительно говорит она и облизывает губы остреньким язычком. — Как мудро и трусливо… Зачем же вы пришли сюда?
— Думается, госпожа, это нам стоит спросить, какая нужда привела вас на земли людей, — негромко говорю я. — Это дом чужого для вас бога, и здесь не рады тем, кто пришел с войной.
— Война? — удивляется она, и брови на маленьком личике недоуменно изгибаются. — Кто говорит о войне, юный ведун? Я лишь пришла за своим. Или бог этих земель не знает закона долга и платежа? Или он благоволит клятвопреступникам? И какое дело тебе до бога, чьими путями ты не ходишь?
— Никакого, госпожа, — подтверждаю я, надеясь, что Виннар осматривает церковь, а не любуется прелестями Темной Девы. — И мне здесь рады не больше, чем вам. Но кто из этих людей нанес вам обиду, достойную такой кары? Чем они провинились?
— Своей кровью, ведун, — резко и холодно падают в темноту церкви звонкие слова. — Все вы проклятое племя трусов и клятвопреступников. Ваша кровь воняет страхом и жадностью, ваши души источают пропитавшую их грязь. Не вам ждать милосердия иного и большего, чем нож мясника, ибо вы скот богов и добыча сильного.
— Так ли это, госпожа? — тихо спрашиваю я. — Не мне говорить вам, чье племя бежало от трусов и поныне прячется в холмах. И разве вы подарили свою любовь грязному скоту? Клятвопреступнику — может…
Где же наемники и девчонка? Поднимать умертвия бесполезно, ни один труп не заберется по этой стреле достаточно высоко. Ударить ее чистой силой? Нельзя. Я знаю силу флейты, что сжимают маленькие пальчики: убью ланон ши — и все, кто в церкви, последуют за ней в смертный мрак, скованные силой ее песни. Проклятье… Нет смысла вытаскивать из церкви тела, пока души в чужой власти.
— Как ты смеешь, — по-змеиному шипит она, сверкая темной зеленью зрачков. — Ты, ни в жизни, ни в смерти не владеющий клочьями собственной души?!
Рука Виннара ложится мне на плечо, слегка сжимая его, а потом северянин с силой проводит пальцами на себя. Ага, слева, значит... Не подавая вида, я тянусь туда силой. Один есть! Бывший весельчак Рори сидит у самой стены, пытаясь укрыть плащом скорчившуюся на его коленях девчонку в простом суконном платье: из-под полы плаща вьется тускло-русая коса. Где же второй?
— Не вам судить меня, госпожа, — бесстрастно и скучно отзываюсь я кровопийце. — Говорите, что пришли за своим? Но кто здесь ваш? Кто дал вам клятву и не сдержал ее?
