Открыв глаза, он стряхнул с пальцев желто-серую пыль, жалея, что нельзя так же стряхнуть воспоминания, чтоб улетели по ветру невесомой пыльцой. Посмотрел вперед, туда, где шагах в двадцати от монастырской стены сидел на камне сгорбленный человек в рыже-буром кожаном плаще с капюшоном. Да, сразу видно, что монастырь стоит в мирных землях, вот уже и орешник вырос под стенами, и никто не боится, что заросли послужат укрытием для злобных фейри или лихой ватаги северян, решивших поживиться имуществом слуг Света. Мирные безопасные земли, где уже знают, что братья по Свету похожи на пчел не только трудолюбием и смирением перед своим главой, но и наличием острых жал…
Спустившись по склону, Игнаций подошел к камню: широкому плоскому валуну, напоминающему стол. Сел рядом с хмуро покосившимся на него наемником, так же вытянув ноги перед собой. Со стороны — два приятеля сидят рядом, любуясь монастырем и наслаждаясь неожиданно выпавшим теплым деньком, разве что фляжки не хватает.
— Что, светлый отец? — пасмурно спросил Эрве через несколько минут молчания, откидывая капюшон. — Будете уговаривать остаться? Скажете, что один я ничего не сделаю?
— Разве я вправе решать за тебя? — неторопливо отозвался Игнаций. — Тяжкое бремя ты хочешь взять, но каждый выбирает ношу по своим силам. Я лишь прошу еще раз подумать. Ворон — матерый малефик, несмотря на молодость. Пусть ты его выследишь, пусть окажешься рядом, что дальше?
— Нож в спину. Стрела издалека. Яд в пойло. Светлый отец, я не рыцарь, мечтающий о победе на турнире. Пускай мне дорога к Проклятому, но эту тварь я прихвачу с собой.
— Понимаю, — согласился Игнаций. — Что ж, да осенит Свет твой путь. Я не буду отговаривать, я лишь сожалею.
— Не рано ли сожалеете, магистр? — с тихой ледяной злостью спросил наемник. — Я еще жив.
— Разве я сказал, что сожалею о тебе?
Игнаций помолчал, выдерживая паузу, наклонился, сломил сухой стебелек прошлогодней полыни, покрутил его в пальцах. Продолжил, мерно отвешивая слова:
— Ворон — исчадие бездны, но рано или поздно он попадется в силки Ордена. Уже давно попался бы, не стой между нами… Впрочем, неважно.
— Начали, так уж договаривайте, — тяжело уронил Эрве.
Игнаций сунул в рот стебелек, скусил верхушку. Поднял взгляд вверх, туда, где над холмом и уходящими вверх башнями колоколен кружила в сером небе пара коршунов, то слетаясь, то расходясь далеко друг от друга. Верно, цыплят на птичьем дворе высматривают. Те за лето подросли, набрали нежного плотного мяса, осмелели под присмотром брата-птичника и его помощников из младших схолариев. Старшие все больше на конюшне, а малышам в радость возиться с птицей, собирая еще теплые яйца или ловя кур для кухни.
— Не твое это дело, Эрве, — вздохнул, наконец, Игнаций. — Я сожалею, что ты потерял дочь. Я сожалею о смерти паладина Россена и о тех, кто еще погибнет от руки Ворона. Я сожалею, что вон тем неразумным птицам, думающим только о поживе, проще договориться, чем светлейшим и сиятельным особам, радеющим о благе Церкви и страны. Нас же называют псами господними, и мы носим это имя с гордостью, потому что кому и беречь овец, как не псам, умеющим встать между отарой и волком? Дело псов — охота и защита стад, а их честь — в послушании и верности.
Во рту было горько. Горько от полыни, но еще больше от тех слов, что были чистейшей истиной. Истина — величайшее из орудий, потому что удары его неотразимы. Игнаций повертел в пальцах жесткий стебелек, борясь с искушением просто встать и уйти, предоставив Эрве сына Торвальда его собственной судьбе, какой бы та ни была.
— Честь — в верности? — эхом отозвался наемник. — Тогда я был преисполнен чести, светлый отец. Знаете, я ведь не хотел брать Ниту с собой. Я и к ремеслу своему приучать ее не хотел: разве это дело для девчонки? Ей бы косы плести, перед парнями красоваться, а она… С детства со мной по лагерям, в седле держалась — куда там иному мальчишке. Вместо кукол ножны пеленала, а потом и лоскуты забросила, ножи у меня стала таскать…
Он запнулся, сцепив широкие костистые ладони на колене, обтянутом вытертой кожей штанов, потом продолжил тихо, бесцветно.
— Любил я ее мать. Так любил, что когда от родовой горячки сгорела, на два года осел в той деревне, все на могилу ходил. Ниту мою одна вдова козьим молоком выкормила. Все ко мне ластилась, в мужья звала, обещала Ниту больше родной любить. Ей в замужестве Свет детей не дал, так она к моей прикипела, ночами сидела над ней. Как уезжал — просила оставить, плакала. Надо было… оставить. Может, жива была бы…
Он снова помолчал, уставившись в прихваченную морозом землю перед облезлыми носами сапог, но Игнаций сидел, не проронив слова, не шевелясь, и снова зазвучало мерно и тускло:
— Моя вина, отче. Ничья больше. С ребенком на руках не больно-то погуляешь, вот и прибился к епископской охране. Сам при деле, девчонка присмотрена, сердобольные бабенки везде есть: и кусок послаще сунут, и постирают, и по головке погладят. А уж когда у нее дар открылся... Думал: не иначе, мать ее там, наверху, словечко замолвила. Оставит Нита свои поигрушки в парня, будет светлой сестрой, за мои грехи молельщицей… Да вот не вышло. Отец Граллон ее долго смотрел, потом еще двоих вызвал, из самого капитула. Сказал, мол, была бы мальчиком — прямая дорога в паладины. А девчонке заказано. Только и силу сдерживать нельзя, больно много ее у Ниты оказалось. Начнет искать выхода — сожжет изнутри. Пусть, мол, учится понемногу, с ее нравом — славная ищейка выйдет. И точно. Стала моя Нита тьму чуять, аж ломало ее, когда рядом…
— Паладин и ищейка, — уронил Игнаций. — Понимаю…
— Да. Паладин, ищейка и я — третий. Не пустил бы я Ниту одну, Домициан и приказывать не стал. Сказал: иди, втроем надежнее будет. Двоих ждете, — сказал, — второй мальчишка совсем, ему по ногам стреляйте, чтоб не ушел, а с некромантом паладин сладит, ему не впервой. Только все сразу наперекосяк пошло. Да я рассказывал…
— Помню, — откликнулся Игнаций. — Сладит, значит? Ворон два года назад на городском кладбище Арзеленна положил троих паладинов. И ушел с добычей.
— Один, — застывшим голосом подтвердил Эрве, опустив голову. — Нельзя, мол, больше: как мы его почуем, так и он нас — издалека.
— Эрве, — тихо и мягко сказал Игнаций, — через портал он бы вас никак не почуял. Хоть дюжину паладинов рядом посади. Я бы так и сделал. Я бы окружил ту площадь кольцом, да еще посадил арбалетчика на колокольню. Нита не знала, тебе тоже было неоткуда, Россен не мог оспорить приказ, но Домициан…
— Почему тогда? — хрипло прошептал Эрве, склоняясь все ниже к коленям, обнимая их, словно от боли, сжимаясь в комок, напомнивший Инацию туго сжатую пружину, что вот-вот развернется! — Почему…
— Потому что паладины епископата наперечет, — обыденно сказал Игнаций. — Их слишком мало для настоящей облавы на такую дичь, да и опыта у них куда как меньше. Потому что епископ Абердинский не хотел делиться честью поимки самого Ворона с Инквизиториумом. Потому что он ждал посла Престола, чтобы доказать ему, как слаба и ленива инквизиция, не способная всеми своими силами поймать малефика, которого он изловил с такой легкостью. Потому что каждый паладин епископата, отправленный за Вороном, это на одного паладина меньше в охране самого епископа. Ты служил у него, Эрве, разве ты не помнишь, как епископ бережет свою жизнь? Получись у вас взять Ворона — прекрасно. Нет… Невелика потеря — один паладин и пара наемников. Притом, и позора никакого: ты ведь выбрался из Колыбели чудом, никто просто не узнал бы, где вы сгинули.
