Высокая инкрустированная дверь в гостиную тихо отворилась. Вошла худенькая девочка-подросток в чёрном, до колен, свитере и разорванных по последней моде джинсах. Кудри её золотились, как спелая пшеница, но лицо было в точности Лёвино. Нора заулыбалась, привстала навстречу Берте, старшей внучке хозяйки.
— Можно, бабуль?
Девочка обращалась к Доре на местный лад, хоть в свои двенадцать лет она знала три языка. И никак не могла определить, какой из них родной — шведский или русский.
— Конечно, заходи, лапочка!
Дора, поспешно промокнув платком щёки, улыбнулась. Девчонка вышла из прострации, сняла свои дурацкие наушники. Сама решила проведать бабушку, поняв, что той сейчас ещё хуже.
— Иди сюда, садись, побудь с нами. А как Агата?
Берта сегодня уже поздоровалась с Норой Мансуровной, и потому они только слегка кивнули друг другу. Потом девочка показала глазами на приоткрытую дверь, словно там кто-то ждал.
— По-моему, она всё ещё лежит. Я посмотрю. Сейчас с папиной работы звонят, спрашивают, какая помощь нужна. Хочешь ли ты, чтобы врача прислали или психолога. Может, достаточно только с погребением помочь?
— Да никого не надо! Сами справимся! — крикнула Дора, махнув платком в сторону двери. Нора молча гладила её по руке. — Знаем мы этих психологов: «примиритесь, примите как данность, научитесь жить с этим. Помогайте другим людям, тогда и вам станет легче…»
Дора всё-таки встала с дивана, провела рукой по кудряшкам Берты, и на пальце её сверкнул старинный, неслыханно дорогой перстень.
— Побудь здесь с Норой, а я выясню кое-что, раз уж позвонили. Ладно, эти нашлись — и за то спасибо!
Дора поспешно выбежала из гостиной, то ли желая как можно скорее отделаться от мидовских активистов, то ли ища возможности выплакаться в одиночестве. Берта уселась рядом с Норой, которую прекрасно знала, но не могла сообразить, о чём сейчас можно с ней разговаривать, а о чём — нет. Нора пришла ей на помощь, переадресовав главный на данный момент вопрос.
— Берточка, милая, тебя, наверное, удивит моё желание…
— Удивит? — Берта шевельнулась внутри своего необъятного свитера. — Больше всего меня удивило, что папу застрелили. На кого угодно подумала бы, но только не на него. Самый мирный человек на свете! Дипломат от Бога — ни с кем никаких скандалов. Я так хотела ему наш номер показать завтра, а теперь… — Берта хлопнула мокрыми ресницами. — Но я ещё не отменила своё выступление! Бабушка не знает, что я завтра выйду на сцену — в его память. Мы с ним так ждали, так готовились! Папу уже не вернуть, но я хочу сделать ему приятное — пусть с небес услышит! И вы ей не говорите. А то вдруг не поймёт, не пустит…
— Умница, молодец! — Нора и сама заплакала от умиления и гордости за сидевшую рядом девочку. — Так и надо — не сдаваться! Ты сильная, справишься. Потом запись маме покажешь, когда она приедет.
— Я об этом тоже думала, — кивнула Берта. — Мама очень хочет, чтобы я в ансамбле пела. Я и Агате говорила, чтобы она мобилизовалась и выступила сегодня. Но она не может. Говорит, что ей очень плохо.
— Она совсем другая, — согласилась Нора. — Гораздо мягче тебя, впечатлительней. Не надо её заставлять, если не хочет, а то действительно тяжело заболеет. Кстати, — Нора решила плавно перейти к главному, — ваш брат знает о том, что случилось? Как он воспринял эту весть?
— Стефан? Да его найди, попробуй! Никак не могу его даже по «трубе» поймать. А в Сети кликнуть — комп забрали. Зачем им наш с Агатой комп? Папа до него и не дотрагивался с тех пор, как подарил. Я им объясняла, что не могу без компа, и Агате он тоже нужен. У нас в «аське» куча друзей. Мы как в лесу сидим сейчас. А следователь, главный их, так сладенько-вежливо отвечает: «Милая барышня, я в вашем возрасте даже не знал, что такое компьютер. И как-то жил — с друзьями общался, уроки учил, даже с девушками знакомился. Так что придётся потерпеть. Мы сделаем всё, что полагается, и компьютеры вам вернём». А другой там с ним был, в милицейской форме, так тот вообще взбесился: «Вот ведь эгоисты растут деревянные! У неё отец погиб, а она о компьютере плачет!»
— Это называется «хам». Но его уже не переделать — остаётся только забыть. Давай лучше о Стефане поговорим. Бабушка твоя не очень-то на это настроена. Наверное, поссорились или ещё чего…
— Ой, да, она Стефана всё время пилит! — тряхнула пышными волосами Берта.
Громадная, под потолок, новогодняя ель в углу гостиной отозвалась тихим шелестом «дождика» и серпантина. Ветки величественного дерева, опутанные всевозможными гирляндами, ещё остро пахли смолой.
— Он и ходить сюда перестал, живёт на Тверской с Амалией. Та после смерти дедушки совсем постарела, но ради Стефана старается дом вести.
— Сколько ей лет? — Нора поставила кофейные чашки на поднос.
— Семьдесят два. — Берта прислушалась. — Что-то бабушка там долго беседует. Пусть тоже помогут — папа у них одним из лучших кадров был. Его хотели потом в Штаты послать, но не успели… — Берта сцепила на коленях тонкие пальчики. — Вам для чего-то нужен Стефан? Я, когда найду его, передам…
— Погоди! Давай так сделаем, — заторопилась Нора. — Ты мне про него расскажешь, ладно? Я ведь, к сожалению, твоего брата как следует, не знаю. А Артур интересуется, спрашивает о нём…
— Хотите, я вам фотки его покажу? — Берта, в отличие от своей бабушки, не забивала голову сомнениями. — Я сейчас! — И девочка, как молния, метнулась в коридор.
Нора взяла поднос с чашками, отнесла его на кухню. Постояла у окна, сквозь горизонтальные жалюзи глядя на обихоженный двор элитного дома. Заметила, как в дальнем углу двора поднялся шлагбаум, выпуская на улицу шестисотый «Мерседес».
— А-а, вы здесь?
Берта помахала альбомом. Она, как и все дети, переживала горе легко, то и дело загораясь новыми идеями.
— Пойдёмте в гостиную, там светлее! — Берта, забывшись, схватила Нору за руку, как делала в детстве, потащила к дивану. — Вот, глядите! Это мы все в Австралии, у мамы. Там кенгурятник такой клёвый, и страусов мы видели. Их заповедники устроены так, что звери и птицы будто на воле живут…
Нора вяза маленький альбом в яркой обложке. Снимки были не приклеены к страницам, как делали прежде, а просто вложены в прозрачные кармашки. С пёстрой глянцевой открытки на неё смотрел весёлый живой Лёва Райников в табачного цвета шортах и оранжевой майке. Его глаза почти пропали под козырьком бейсболки, зато сверкали зубы, а загорелые руки обнимали жену и двух дочек. Лёва словно сгрёб их в охапку и прижал к себе, чтобы никто не отнял.
Сибилла, в бикини, стройная и высокая, главенствовала на снимке, как и в семье. Она снисходительно позволила мужу резвиться вместе с девчонками, время от времени целуя её в плечо, в щёку, в шею.
А Стефан стоял в стороне, демонстрируя, что он никому ничего не должен, и ко всему окружающему равнодушен. Очень высокий, под сто девяносто, с рельефной фигурой и красивым лицом, парень выглядел то ли туземцем, наскоро переодетым в плавки, то ли вышедшим из океанских глубин Ихтиандром. Норе понравилась его причёска — волнистые каштановые волосы удлиннялись к затылку и падали на плечи. Он, единственный из всех, не смеялся, не улыбался, задумчиво смотрел вдаль, в океан, явно отбывая повинность. Похоже, его оторвали от любимого дела, позвали сниматься, и Стефан не мог дождаться, когда эта канитель закончится.
