Здесь наша жизнь, здесь наш приют.
И семь ветров нам колыбель поют,
И слёзы спать нам не дают…
Владимир Звягин слушал свою любимую песню из фильма «Генералы песчаных карьеров», которую неожиданно запели вживую на сцене московского ресторана. Он ел блинный пирог с сёмгой и помидорами, пил тодди с виски и лимонным соком — провожал уходящую Масленицу. И почему-то с утра не покидано ощущение того, что он провожает собственную жизнь, которой остаётся всё меньше. Она утекала, как песок между пальцами. Но Звягин совсем не жалел эти драгоценные часы и минуты. Он просто ел и пил, словно хотел насытиться перед тем, как уснуть навеки.
Почему-то всё то время, что велась подготовка к ликвидации Вениамина Хуторова, он чувствовал себя голодным. И никак не мог съесть столько, чтобы перестать думать о пище. Странно, но пока Владимир сидел в СИЗО и психиатрической больнице, голода не было.
Наверное, сказался эффект отложенного спроса, и желание постоянно что-то жевать навалилось уже в Солнечном, на берегу Финского залива. Там Владимир проходил реабилитацию после больницы. Много спал, ещё больше тренировался. Скорее всего, сказалось принудительное лечение, после которого все становились невероятно прожорливыми. Кроме того, Владимир и прежде отличался хорошим аппетитом.
Тогда он жил в Солнечном, в Курортном районе, в небольшом деревянном домике. Жильё почему-то было обставлено в средневековом стиле. Владимир поглощал по две жареные курицы в день, постоянно пёк картошку, мазал хлеб свиной тушёнкой и без перерыва кипятил чайник.
Провоцировали желание пожрать и долгие тренировки в зимнем лесу на свежем воздухе, пробежки и неспешные прогулки по берегу Финского залива, воспоминания о проведённом неподалёку отсюда безрадостном детстве. Хранительницей его родного очага была бабушка по отцу Евдокия Николаевна Вишнёва. Она приняла старшего внука в семью после того, как сынок Аркашенька сгорел от рака крови — профессиональной болезни наборщиков. Невестка Надежда, оставшись вдовой, постриглась в монахини.
Звягин вспомнил, что сегодня — пятница, по календарю «Тёщины вечёрки». Из-за бабы Дуни он выучил названия всех дней Сырной седмицы. Зятья угощали блинами тёщ, говорила бабушка, а сама накладывала ему горячую горку блинов с луковым припёком.
Теперь уже тёщи у него никогда не будет. Всё ушло и не вернётся. Надо выпить ещё тодди. Домой, в случае чего, можно уехать и на такси. Сегодня ему работать не нужно. До часа «Х» остаётся девять дней. Двадцать девятого февраля Хуторов приедет к своей шлюхе Роне попрощаться перед бегством за кордон. Мог бы и раньше смыться; почуял что-то, козёл. Но, видно, ещё не окончил дела в России.
Даже если Хуторов передумает и не объявится в клубе, Владимир всё равно достанет его. Это уже дело техники — всадить ему фирменную пулю прямо в лоб. Или лучше в глаз, чтобы не делать контрольный выстрел.
Хуторов не скроется от своей судьбы. Он всё время под наблюдением, а потому открыт всем ветрам и доступен, как девочка на Тверской. Вениамину Георгиевичу остаётся жить двести шестнадцать часов…
За соседним столиком сидела пожилая гладкая мадам в чёрном платье и белом шарфике. На руках она держала кошку, тоже толстую, чёрно-белую, в вязаном берете. На хозяйке была замысловатая шляпа с розами и листьями. Женщина ела блинные рулетики с крабовой начинкой и кормила ими же свою кошку.
Звягин засмотрелся на эту счастливую, умиротворённую парочку, которой больше ничего и не было нужно. Кошка и хозяйка очень походили друг на друга. Были нужны одна другой, и не хотели ничего менять в этой жизни.
Звягин, между прочим, отметил, что женщина напоминает бабу Дуню, только более ухоженная и интеллигентная. Кстати, точно такой же кот Сенька, чёрный, с белыми усами, жил в их домике. Жаль, что бабы Дуни больше нет, и не справить вместе с ней эту Масленицу, не посидеть за самоваром.
Когда Владимир жил в Солнечном, он, несмотря на запрет посредников, тайком ездил к бывшему своему дому, ходил вокруг, смотрел на окошки. На них ещё висели бабушкины занавески в крапинку, стояли горшки с цветами. Столетники и герани кто-то поливал — они не засыхали, тянулись к зимнему солнцу, которое только-только начало отрываться от линии горизонта.
А потом цветы убрали, занавески сняли, домик обнесли забором. Там поселилась чета заводчиков собак породы русский вольфхунд. Это были не овчарки, не лайки, не хаски, а что-то среднее, да ещё с примесью волчьей крови. Звягин видел собак всего один раз и решил, что они спереди похожи ещё и на медведей. А потом завершил тренировки и уехал в Москву, не желая перед ответственным делом бередить воспоминаниями свою душу.
И какому придурку пришла в голову идея обставить домик в Солнечном кованой мебелью? Одна кровать с ажурными спинками, подставка для дров и тяжеленные стулья, напоминающие тюрьму и психушку, наводили неимоверную тоску. Кованая мебель в этом сезоне почиталась высшим шиком, её делали за нехилые деньги на заказ. Но Звягину она не приглянулась. Он убрал от постели пыльную штору в стиле ретро и жуткие безделушки с зазубренными краями. Избегал он также садиться за столик с ножками из водопроводных труб. Его злили часы в громадной оправе, одним своим видом напоминавшие о скором переходе в вечность.
Главной гордостью выпендрёжных хозяев была мраморная ванна на гнутых ножках из очень уж древней стали. Всё это настраивало Владимира на невесёлые мысли и будило желание поскорее вернуться в Москву. А хозяева даже не подозревали, что их стильный интерьер может не понравиться продвинутому молодому человеку, которому предстояло две недели отдыхать на заливе. Чем на самом деле занимался Володя, они, конечно же, не знали.
Новый, две тысячи четвёртый год, он встречал в полном одиночестве, около горящего, тоже средневекового, камина. И вспоминал Чечню, чудо-печку в палатке, телевизор, подключённый к дизель-генератору, локатор вместо антенны. И ещё ёлку, сделанную из маскировочной сетки с флагштока, украшенную гильзами и блестящей обмоткой от проводов. Тогда орали под гитару что-то совершенно неприличное. Деда-Мороза изображал старший лейтенант Язиков, который погиб в том же двухтысячном году; а ведь так радостно его встречал! Тогда все думали, что вот сейчас-то и начинается двадцать первый век. Оказалось — на год позже…
Звягин заплатил по счёту, вышел из-за стола. Выпитый тодди, благодаря тренировкам и принимаемым препаратам, как будто испарился, не дойдя до желудка и мозга. Звягин наискосок пересёк сумрачный зал с деревянными колоннами и направился в гардероб, чувствуя непреодолимое желание поездить по зимней праздничной Москве. Возвращаться на съёмную квартиру не хотелось, особенно после того, как вспомнилось гнетущее ночное видение, которое и теперь, спустя уже много часов, было не прогнать.
Владимир решил снять номер в гостинице хотя бы на одну ночь — не было сил переступить ТОТ порог, лечь в ТУ постель. Смотреть в ТОТ потолок, а поутру выходить в ТОТ коридор. Наверное, никогда в течение всей бурной жизни Звягину не было так страшно, как сегодняшней ночью. А ведь ночь-то была с четверга на пятницу, когда, как свято верила баба Дуня, чаще всего и снятся вещие сны…
