Прохор неожиданно улыбнулся — крепкими, чуть выступающими вперёд зубами.
Я в это время разглядывал ещё один раритет — семиступенчатую подставку. На ней, в безукоризненном порядке, располагались статуэтки — императора, императрицы, придворных дам, музыкантов и слуг. Там были расписные куколки с круглыми лицами, золочёные самурайчики и прочая восхитительная мелочь.
Под каждым изображением было написано имя, переведённое на русский — «Весенний дождь», «Сад цветов», «Мгновение».
— Может, и есть, — лениво ответил я. — А ты созерцанием занимаешься? Никогда такого не видел. Даже сам размяк. — Я указал Гаю на подставку.
— Балуюсь, когда время есть. Эти куклы — копии музейных. Многие я сам сделал — по памяти. Так вот, — продолжал Гай, — весь мой план горит из-за этой девочки. Своими силами нам кандидатуру не подобрать. Я, пока болел, медитировал. Любовался луной, снегом, цветами, достигая наивысшей гармонии. Теперь вот попробовал составить столь же идеальный план работы. Наметил варианты, а главную деталь никак не могу отыскать. А она, деталь, держит все звенья цепочки. Не понял? Сейчас поймёшь…
Прохор погладил пальцами свои холёные усы. Его глаза, похожие на ягоды чёрной рябины, очень шли к смуглой коже.
— Сразу предупреждаю — можешь отказаться. Уговаривать и давить на тебя я не вправе. Просто прошу о любезности. Всеволод сказал, что ты помогаешь друзьям…
— И друзьям своих друзей, — добавил Грачёв. — В пределах возможного, конечно.
— Кофе хотите? — предложил хозяин.
— Нет потом. Давай сначала поговорим о деле. — Я, не привычный к созерцанию, не мыслящий тысячелетиями, уже начал нервничать. — Дел у меня, понимаешь, вагон. И к тёте надо съездить, и ещё много куда…
— Тем лучше. — Гай внимательно посмотрел на меня. — Если беспокоишься насчёт оплаты, то здесь всё улажено. Я имею нескольких спонсоров. Курить хочешь?
— Не откажусь.
Я понимал, что Гая не переделать. Пока он не выполнит все ритуалы, не успокоится. Мы закурили, наслаждаясь букетом сигар «Кафе Крем», которые Севыч передал мне в коробке. Как и положено, минуту-две помолчали.
— Насчёт гонорара я определюсь, когда узнаю суть дела и оценю свои возможности. А пока незачем обсуждать этот вопрос. Может быть, я вообще откажусь.
В красном воздухе небольшой комнаты таяли кольца ароматного дыма. Прохор восседал на тахте — невозмутимый, как Будда. Севыч же смотрел то на меня, то на Гая блестящими, как чёрное стекло, глазами. Видимо, я ошибся. И чувствует себя мой друг далеко не так хорошо, как показалось сначала…
Всеволод Грачёв
Ребята, да минует вас то, что выпало на мою долю. Вы даже не представляете, как мне тяжело. Не дай Бог, чтобы с вами когда-нибудь случилось такое. Ведь это далеко не одно и то же — убить в перестрелке преступника и расправиться с собственной женой. Она жила вместе со мной, спала в одной постели, обустраивала дом, растила детей. Часто встречала меня у порога, брала из рук кейс. Случалось, что и цветы…
Но я должен был убить её. Сложилась патовая ситуация. Я понимал, что рублю по живому, потому что семья — святое. Палач кромсает здоровые ткани, хирург — больные. И разве можно ставить их рядом, судить одним судом? Если твоя половина оказалась гангренозным, разлагающимся органом, что делать? Не отсечёшь — погубишь весь организм.
Чувство любви привязанности ко мне у Лилии не пропало. Его и не было никогда. Ею руководил один голый расчёт. Она привыкла из всего извлекать выгоду. Родители научили этому их с сестрой Георгиной. А вот совестью, видно, всю эту семью Господь обделил. Мой бывший тесть Николай Наумович, директор крупного молокозавода, и в советские времена не бедствовал. Кроме зажиточной квартиры, имел зимний загородный дом, две машины — «Волгу» и «шестёрку», двух собак дорогих пород. И дочек родил сразу двоих. Они были прекрасны, как цветы, и потому получили такие имена — Лилия и Георгина. Его жена, Галина Яковлевна, ни дня не работала, и институт окончила зря.
При всём этом финансовые дела на предприятии Николая Наумовича оставляли желать лучшего. В девяносто первом году уже показался кончик верёвочки. Лилин папа вполне мог предстать перед судом. По этой причине, как выяснилось, Лилия и возобновила знакомство со мной, перед этим попрощавшись как будто навсегда.
Тогда я не понял, зачем Лилии это потребовалось. Решил, что она хочет поддержать меня после гибели сводного брата Михаила, которого лично знала. Для этого и позвонила моей мачехе, напросилась в гости. А потом естественным образом оказалась в моей постели. Но главное было не это. Я пожалел её мальчишек, которые росли без отца. И, в сущности, без матери — ведь Лилия гуляла сутками. Гуляла не от нищеты, как изобразила, а просто от скуки. Ей всё время не хватало драйва.
Оказывается, на семейном совете Селедковы решили выгодно выдать Лилю замуж. То есть получить в родственники работника правоохранительных органов. Он, при случае, заменит папу. И, скорее всего, выручит его на следствии, поможет выпутаться. Но, пока это не потребовалось, пусть Николай Наумович остаётся для зятя бедным стареньким папой. Таким он и стал сейчас — после обширного инсульта.
Почему я мысленно всё время к этому возвращаюсь? В чём себя убеждаю? Я был контужен, приехал прямо из больницы. Тогда мы брали бандитский хурал, и я чудом уцелел после взрыва гранаты. В таком состоянии человек подвержен аффекту, особенно если узнаёт об измене жены. И не откуда-нибудь узнаёт, а прямо из её уст. Одно дело, когда тебе сообщает об этом сестра, или ты догадываешься сам. И совсем другое — когда сама благоверная с милой улыбочкой подтверждает все эти слова и догадки.
Я не привык чувствовать себя опущенным*, и потому сделал это. Знал, что всё равно не смогу видеть себя в зеркало. Меня использовали всё это время — цинично и хладнокровно. Под конец супруга высказала всё, что думает обо мне — в том числе и как о мужчине. Ради детей, скажут ханжи, надо было себя сдержать. И сделать вид, будто ничего не произошло.
Но не я был зачинщиком этих откровений. В то утро, после боя и контузии, у меня страшно болела голова. И одновременно я очень хотел спать. Поэтому только спросил у жены, почему она опять бросила дома детей одних. В том числе и грудного Мишку, который в итоге чуть не умер — старшие братья накормили его слишком густой смесью. И в ответ услышал то, о чём приличные люди предпочитают молчать.
Жалею ли я о том, что сделал? Нет, нет, и ещё раз нет. Да, моя жизнь круто изменилась. Но она и не могла после того утра остаться прежней. Я лишился детей — включая младшего, родного сына. Со старшим, Костиком, удалось поговорить всего один раз. Парень шёпотом попросил меня не звонить на Комендантский, потому что бабушка заругает.
— Она говорит, ты маму убил, — объяснил Костик.
— И ты веришь в это? — Я еле ворочал языком.
Если бы тёща в тот момент была рядом, я свернул бы ей шею. Как бы там ни было, детей впутывать нельзя. Они — не просто пешки в игре.
