— Не верю, пап, но она кричать начинает. Сказала, что из дома нас выгонит, если встретимся с тобой. Или в детский дом отдаст.
— Не отдаст, врёт она всё, — поспешил успокоить я. — У вас есть отец. И вы будете с ним.
— Я тоже ей так сказал. А она говорит: «Мы его посадим надолго. Так что слушайтесь меня. Всё равно вам с нами жить…»
Интересно, кто это «мы»? Они с Геркой, что ли? Тесть бревном лежит, уже никому не нужный. Вероятно, нашла каких-то доброжелателей. Не знаю, что у них там получится, но противный осадок остался. Наверное, с Сашкой Николаевым спелась. Пока суд да дело, я мог бы отобрать детей — на правах отца. Но на кого их оставить? На мачеху? Но двое старших для неё — совсем чужие. И где такую жену взять, которая приняла бы — со всеми проблемами?
Пока такой женщины нет. А расписываться с кем попало — хватит, накушался. Если станет совсем невмочь, обращусь к Катерине Огарковой. Она жила с моим отцом, родила от него сына. Оформим брак с ней — всё-таки не чужая. Но четверо детей — это слишком много для двоих оперативников. Между прочим, надо торопиться. Пока не вытравили у старших мальчишек память об отце. Не убедили всех троих в том, что он — подонок, и место ему в тюрьме. Я ведь люблю Костю с Яшей, как родных, и только добра им хочу.
Вот сейчас смотрю на Прохора и вспоминаю, как в актовом зале университета он познакомил меня с Сашкой Минцем. На сцене стоял концертный рояль с поднятой крышкой. Это было неприятно — будто взлетает большая чёрная птица. Лучше бы этого дня вообще никогда не было. Сашка не только разбил мою семью, но и ещё поставил в курс дела Прохора и Виринею Гай.
Я даже не сразу понял, почему Вира стала пугливо коситься из-под толстых стёкол очков. Прохор, правда, вёл себя, как обычно. Прояснил всё их старший сын Лука. Встав из-за своего компьютера, мальчишка вежливо попросил разрешения обратиться ко мне. Из-за двери выглядывали ещё две прелестные русско-японские помеси — шестилетний Фома и годовалая Нонна.
— Всеволод Михайлович, я не совсем понял…
Лука в свои десять лет казался взрослым — настолько чинно, достойно он себя вёл. Никто не принуждал его к этому — просто японские гены взяли своё.
— Что ты не понял? — В тот момент мы с Прохором пили «Метаксу» и говорили о работе.
— Александр Керимович пошутил? — продолжал допытываться Лука, почтительно наклонив голову.
— Как именно?
Я всё ещё не догадывался. Не мог представить себе, что можно такое говорить при чужих детях.
— Мама, прости, но я нечаянно услышал, — обратился Лука к Виринее. — Он говорил очень громко. И ты тоже почти кричала. А я шёл по коридору на кухню…
— Да в чём дело-то?
Мне хотелось поскорее разрешить сомнения Луки и снова заняться делом.
— Мама сказала, что Сева не мог убить свою жену. Александр Керимович болен. У него было тяжёлое ранение в голову. Ему всё кажется…
Тут Вира разрыдалась и призналась во всём. Оказывается, господин Николаев, который раньше был Минцем, зачем-то вывалил всю грязь и в этой квартире.
— Лука, это говорилось в переносном смысле, — быстро нашёлся Прохор. — Неужели ты думаешь, что жену так просто убить? Вообрази, что я убил бы нашу маму…
Парень так замотал головой, что она едва не оторвалась. Я пил и пил «Метаксу». Вира подошла ко мне сзади и положила на плечи маленькие тёплые руки.
— Они поссорились, и Лилия Николаевна умерла от сердечного приступа. Поэтому Александр Керимович так и выразился. Ты понял?
Лука молча кивнул.
— Чтобы человек поднял руку на жену, на родственника должно случиться что-то страшное, невероятное. Это табу — родную кровь не проливать. А жена — тоже родной человек. Вот влюбишься — узнаешь…
Мне же Сашка сказал только одну фразу:
— Самое страшное — остаться наедине со своей совестью. Когда вокруг никого — только ты и она, беспощадная…
Да, в риторике Сашка преуспел. Не зря наш декан в университете пророчил ему блестящую карьеру прокурора или адвоката. Нам же с Прохором предрекали работу в правоохранительных органах. Так оно, собственно, и вышло.
Гай завершил учёбу с отличием. С «конторой»* он связался ещё раньше — когда служил в пограничных войсках. Потом туда же попал и я. Минц же, как и предполагалось, стал прокурором. В восемьдесят четвёртом году он проиграл процесс Стеличека. Вернее, не до конца его выиграл. Юного бандита отправили в колонию — но не на десять, а на пять лет.
Сашкино уязвлённое самолюбие страдало так, что он просил у моего отца табельное оружие — чтобы застрелиться. Я тогда от всей души сочувствовал молодому специалисту, которому на взлёте подрезали крылья. Когда произошёл конфликт из-за секты кришнаитов, и Минцу пришлось уйти из прокуратуры, мы наперебой его утешали. Никому даже не пришло в голову добить страдальца, сказав, что он сам во всём виноват. Мог смирить гордыню, придержать язык — и работал бы, делал карьеру.
Пока я всё это вспоминал, Прохор успел объяснить Андрею суть дела. Поскольку Озирский имеет большой опыт работы с агентурой, а также успешно внедряет своих людей в преступную среду, он может найти нужную девушку. Начальство Гая план одобрило — даже при условии, что придётся немало заплатить. Задание нужно было выполнить любой ценой. А для этого — подобрать нужную кандидатуру.
Я вспомнил свадьбу Прохора Гая и Виринеи Качановой. После этого мой забайкальский друг стал москвичом. Но, разумеется, женился он по любви — иначе не мог. Мы тогда гуляли в ресторане «Славянский базар» — неподалёку от Кремля. Эта поездка сильно встряхнула Сашку, который чуть не спился, потому что сидел без работы…
Впервые мы с Прохором увидели друг друга в студенческой столовке, «десятке» — так её называли. Я забежал туда с целью пообедать и укрыться от грохочущего на улице ливня. Гай очень много ел — брал на поднос по две порции первого и второго. Именно поэтому я и обратил на него внимание. Когда познакомились, выразил удивление. Вроде бы, японцы — малоежки.
Прохор ответил, что японец он только наполовину. А дед по матери — казак, высланный в Читинскую область из кубанской станицы. Прохор Карпович Гай с супругой Меланией Макаровной имел троих детей — Анисима, Никона и Пелагею. Четвёртый ребёнок, мать Прохора-младшего, Елизавета, родилась уже в Могоче. Это случилось на девятый год после высылки.
Всё время, как себя помнил, мой друг мечтал нажраться. По-моему, у него развилась булимия*. Ни дома, ни в интернате, ни на заводе, ни в армии ему не удалось почувствовать себя сытым. Такая возможность представилась лишь в Ленинграде, в университете, и Проша её не упустил.
Я тогда только начал учиться. А Гай, будучи старше меня ровно на четыре года, насыщался второй сезон подряд. Он совершенно не толстел и не умерял аппетита. Немного погодя мы попали к Сашке Минцу. И я увидел, как Гай набросился на пироги хозяйки, Киры Ивановны. Наверное, он съел бы все, подчистую, но вокруг было много гостей.
