— Я этой сплетнице когда-нибудь язык вырву! — полушутливо, полусерьёзно сказал Тураев. — Честно, попрошу её заменить. Она должна заботиться о безопасности жильцов, а не вмешиваться в их личную жизнь, заменяя собой полицию нравов. Теперь вот что, Олег, — Артур взял сыщика под руку и повёл на кухню. Валерия последовала за ним. — Ты сейчас расскажешь всё НАМ. Нам, понимаешь? Валерия согласилась работать по делу о похищении её дочери. Родная кровь сильнее всех денег и начальственных приказов. Ради того, чтобы найти Милену, Лео не постоит за ценой.
— Да, я сделаю всё, что потребуется, — тихо сказала девушка, и у Грушина почему-то ёкнуло сердце. — А что касается женитьбы… Артур сказал, что после измены супруги ему невозможно будет вновь полюбить женщину и вручить ей свою судьбу. То же самое я могу сказать и о своих мужчинах. Инициатива разрыва с первым мужем исходила от меня, но виноваты были мы оба. Второго моего мужа, тогда ещё гражданского, убил киллер, нанятый первым. Теперь вот третий, и опять мимо. Если найду Милену, останусь с ней вдвоём, и личную жизнь устраивать не стану. Мне не дано таланта делать это хорошо, а плохо — сама не хочу.
— Пойдёмте кофе пить, — предложил Тураев, и Грушин, к своему изумлению, услышал в его голосе слёзы. — У меня «Чибо» банка осталась, его и заварим — на троих до полудня хватит…
Глава 7
Милявская остановила такси, захлопнула дверцу и пошла по тротуару Большого проспекта Васильевского острова, удивляясь качеству недавно положенного асфальта. К счастью, инфекционная больница, где работала медсестрой нужная ей гражданка, находилась здесь, а не на Среднем или Малом. Там сегодня, под снежным дождиком и в гололёд, можно было запросто поломать ноги.
Здесь Милявскую всё устраивало, огорчала лишь собственная оплошность — боясь пробок и прочих дорожных происшествий, Галина Семёновна вызвала такси на семь утра, хотя могла бы полчаса подождать. Теперь же придётся зябнуть в темноте, в прозрачном павильончике на автобусной остановке, рядом с круглосуточным ларьком.
Милявская знала, что именно сюда обязательно придёт вычисленная ею за эти дни дальняя родственница Сергея и Михаила Горюновых, которая должна что-то знать. У Алевтины Панкратьевны Рыжовой с минуты на минуту заканчивалось дежурство, а жила она на Полтавской улице и на троллейбус садилась здесь.
Галина Семёновна, подвернув подол «дутого» пальто, уселась на холодную скамейку — с утра очень болели ноги, скорее всего, из-за мозглой погоды. Нужно будет после возвращения домой сразу же принять душ, пропарить ступни в горчице и надеть шерстяные носки. Очень плохо получится, если Рыжова по какой-то причине не явится — например, тоже заболеет. Или не удастся её узнать — ведь Милявская имела только словесное описание женщины, а такие портреты не всегда получаются точными.
Худенькая невысокая тётенька в синем пальтишке с норковым воротником, закрыв промокший зонтик, зашла под навес и присела рядом с Галиной Семёновной, стараясь занять как можно меньше места. Милявская, сделав вид, что заметила на дороге свой автобус, встала, шагнула вперёд и резко обернулась к соседке по скамье. Та почему-то вскинулась, подняла измождённое худое лицо, и Милявская даже при неверном освещении заметила, что по щекам женщины текут слёзы. Впрочем, это мог быть и растаявший снег. Автобус постоял, высадил двух девушек, принял трёх других пассажиров и уехал по Большому проспекту к центру.
— Почему вы плачете? — спросила Милявская, возвращаясь к женщине. Та отвернулась, намертво стиснув зонтик, и в её глазах застыл ужас. — Алевтина Панкратьевна, вы можете мне доверять. Вот моё удостоверение.
Услышав своё имя, Рыжова вскочила, хотела убежать, но всё-таки не сделала этого. Наоборот, протянула руку и взяла книжечку, нашарила в кармане очки. Милявская проворно нырнула в свою сумку, достала фонарик, включила его и поднесла к документу. Рыжова благодарно кивнула и принялась внимательно читать немногие слова — отпечатанные и вписанные от руки. Галине Семёновне показалось, что она шевелит губами, как малограмотная. Впрочем, дело так могло и обстоять — Алевтина родилась с глухой деревне и только чудом зацепилась за ленинградскую коммуналку.
— Вы меня специально здесь ждали? — Рыжова вернула удостоверение и перевела дух. Милявская кивнула. — Но зачем? Разве я могу помочь?
— Можете. Иначе для чего я приехала сюда так рано? — Галина Семёновна уселась поудобнее. — Я знаю, что вы проживаете в коммунальной квартире, поэтому и не прислала повестку. Соседи всегда готовы поставить это в вину, не так ли? По той же причине не явилась в больницу — зачем лишние пересуды на службе? Учитывая, что вопросов будет мало, и лично вы ничего противозаконного не совершили, я выбрала такой вот способ встретиться. Просто посидим, вместе подождём автобус или троллейбус. И посудачим, как две старые кумушки, которым охота скоротать время…
— Спасибо вам. — Женщина вытерла слёзы пальцами. — Спрашивайте.
— Вы и есть Рыжова Алевтина Панкратьевна, тридцать пятого года рождения, из Великолукского района Псковской области? Ваши точные данные у меня имеются, поэтому я не прошу предъявить паспорт. Вы работаете в третьей детской больнице. Вдова с 1991 года, сын с семьёй проживает отдельно. В Петербурге имеете родственников, их фамилия — Горюновы. Вот они-то меня и интересуют. Те, которые проживают на проспекте Пятилеток, Сергей и Людмила. А также псковские — Михаил, Любовь и их дети. Пожалуйста, расскажите всё, что знаете о них. Давно вы виделись с кем-то из Горюновых в последний раз? Ничего не бойтесь, не стесняйтесь — говорите. Я не стану перебивать.
— Я не знаю, где они сейчас…
Рыжова прищурилась на огни автомобильных фар и поморщилась, будто каждое слово давалось ей с огромным трудом.
— После Рождества Серёжа с Людой уехали в деревню, под Псков. Исчезли, а мне ничего не сказали. Мишка с детишками и Любиными стариками тоже там, в избе, жил. Сама Любашка третьего ребёнка ждала — он должен был в конце декабря подоспеть. А я их всех десятого декабря видела, в свой день рождения. Любаша весёлая была — я удивилась даже. Ведь раньше она на жизнь всё жаловалась, не знала, как детей будет поднимать. А после, вроде, всё у них устроилось. Я ж работаю много, девчонок молоденьких в больнице подменяю. Им — жить, а мне лишь бы из квартиры своей убраться. С Горюновыми-то раньше чаще виделись, когда на праздники собирались, на дни рождения. А сейчас не особенно-то разгуляешься, но я всё же пирог-то испекла, когда минуло мне шестьдесят четыре годочка. В последний раз обе семьи и навестили меня. А теперь про то, что с ними на днях случилось, я только от соседей и знаю.
— Что случилось? — испугалась Милявская.
Понимая, что нужно подбодрить Рыжову, она нашарила трясущуюся от волнения руку медсестры и сжала её холодные шершавые пальцы.
— Вы говорите, все Горюновы жили в деревне. Откуда вам известно, где они были? Вы ездили к ним туда, под Псков?
— Недавно, на выходные, решила поехать. Деньги-то я должна была Серёге, да всё никак не могла отдать. Первый раз пришла в середине января и долго в дверь звонила. Могли ведь предупредить, что уезжают, — раньше-то всегда так делали. Я топчусь на коврике у двери, ничего не понимаю. Люда-то хворала, последнее время редко из дома выходила. А если и спускалась в магазин, то ненадолго. Думала, дождусь, а их всё нет и нет. Я запаниковала, заподозрила, не случилось ли чего, раз не открывают. Бросилась к соседке ихней, Вале Гнедовской, — мы с ней знакомые. А Валя и говорит — сегодня, рано утром, они с младенцем уехали. Наверное, говорит, на дачу или на Псковщину к родне. С каким, говорю, младенцем? А Валя отвечает, что сама точно не знает. Но видела, что Серёга кулёчек носил, а Люда на лоджии сидела, гуляла с маленьким. Скорее всего, Любашкин младенец, только она-то сама где? Потом я узнала, что и в деревне её не было. А так там все собрались, и ребёночка соседи деревенские видели, и старших Любашиных детишек. Старики-родители в избе жили, а с ними Серёга, Люда, Мишка, дети. Все, кроме Любаши.
