Тураев только что побрился и поставил чайник — уже целую неделю он хотел только пить. Потом долго сидел на кухне, курил и думал, уместно ли сейчас позвонить отцу на мобильный и объяснить, почему всё так по-дурацки вышло. Заодно нужно поздравить родителя с наступающим Новым годом — ведь сегодня тридцатое декабря.
Чайник закипел. Не успел Тураев выключить конфорку, как в дверь позвонили. Кнопку держали и не отпускали, из-за чего в больную голову словно вонзили дрель и принялись сверлить мозг насквозь. Это мог быть кто угодно — мать, брат, ребята из отдела. Но Артур отчётливо сознавал, что тот, стоящий за дверью, пришёл сюда впервые. Оставив на столе пачку чая «Сэр Кент», Тураев накинул на плечи дублёную душегрейку, привезённую матерью, и вышел в переднюю.
Звонок надрывался. Хрипел, ненадолго замолкал, чтобы тут же залиться снова. Такой манеры оповещать о своём приходе Тураев не знал ни за кем из своих знакомых и родных. Артур посмотрел в «глазок» и, потрясённый, на миг закрыл глаза, но видение не пропадало. На лестничной площадке стоял Иван Илларионович Шлыков в лёгкой эластичной курточке и ондатровой шапке. Заросший серебряной щетиной подбородок старика подпирал высокий ворот тёплого пушистого свитера.
Не говоря ни слова, волнуясь и пытаясь понять, что произошло, Артур защёлкал сейфовыми замками. Адрес был на визитной карточке, оставленной восемь дней назад в доме Кормилицы и разорванной ею же ещё в присутствии Артура. Получается, Шлыков сумел прочесть то, что осталось на клочках. Скорее всего, он сложил или даже склеил визитку.
Когда дверь открылась, Иван Илларионович несколько секунд смотрел в похудевшее бледное лицо Артура, на его душегрейку и домашнюю фланелевую ковбойку, на спортивные брюки и кожаные тапочки. Потом шагнул через порог, резко подогнул ноги и рухнул на колени; запрокинул голову, молитвенно сложил руки, захлёбываясь слезами.
— Иван Илларионович, да что с вами?! — Тураев попытался поднять гостя с колен, но от слабости не смог и присел рядом с ним на корточки. — Что случилось?! Да ответьте же!..
— Симка… Симка помирает! — Из глубоких провалов на лице Шлыкова текли мутные слёзы. — Она попросила меня поехать к вам… чтобы простили её. Уж за что, не знаю, вам виднее. Разговор у вас с ней плохой вышел. Она поняла всё и просит приехать к нам. Боится помереть и не покаяться. Вы уж уважьте старика… У меня «Нива» внизу, отвезу вас в деревню. Симка без вас наказала не ворочаться!..
Шлыков говорил быстро, глотал слова, время от времени подвывал, и Артур пока ничего не понимал. С Серафимой случилось какое-то несчастье. И дело, похоже, обстоит очень плохо. На сей раз Тураев верил словам Шлыкова нацело — так сыграть было невозможно. Иван Илларионович бился в истерике, и Артур удивился, что в таком состоянии он вёл машину семьдесят с лишним километров.
— Да встаньте же вы, наконец! — Тураев всё-таки поднял старика на ноги, стянул с него шапку, проводил на кухню. — Вам нужно горячего чаю выпить и валерьянки. Может быть, я найду сердечные капли. Минутку…
— Чаю выпью, а капель не надо. Я здоровый, мне всего шестьдесят пять. В моём роду по девяносто годов жили, а прадед года до сотни не дотянул. Я мальчишка ещё.
Шлыков немного успокоился, заговор более связно. Он сидел, прикрыв воспалённые глаза большой шершавой рукой, — не мог видеть яркий свет люстры. Артур налил чаю гостю и себе, сел напротив. Иван Илларионович шумно отхлебнул из кружки.
— Что случилось с Серафимой? — спросил Тураев немного погодя.
— Костью подавилась, когда щи ела. От мяса кость была. Я сам рубил, да, видно, плохо получилось. Мать её Римма на моих руках умирала. Билась в судорогах, и лицо было синее. Теперь вот Симка концы отдаёт. Температура такая высокая, что градусника вот-вот не хватит. То горит вся, то в пот её шибает. Грудь у неё болит, и спина тоже. Голоса уже нет — еле шепчет. И всё про вас, про вас. Бог её наказал за то, что обидела тогда человека. И много ещё зла сделала в жизни. Она ведь доктор, понимает, что с ней творится. Говорит, что спасти уже не успеют. Машка, внучка, с ней там сидит. И моя соседка — Нина Поликарповна. «Скорую» я уже вызвал из правления, так не едет ни хрена по морозу в деревню! И Симка не хочет в больницу, пока перед вами не повинится. Мил человек, двое детишек у бабы! Спасать её нужно! Пусть обидела она тебя. Пусть нагрешила. Я уж не знаю, не ведаю, в чём там суть… Но сделай ты что-нибудь! Умный ведь человек, учёный, сразу видно. Пожалей отца — я-то перед тобой неповинен. Если у тебя батька есть, вспомни о нём… Люблю я Симу, больше сына люблю. Она ведь всю мою жизнь рядом. Я не могу без неё. Не поднять мне внуков, не осилить, а отца нет у них. Да и вряд ли он помог бы, честно говоря. Нешто и впрямь ничего нельзя сделать? В Москве силы медицинские, сама Симка говорила. Институт Скорой помощи… Туда её надо! Может, операцию сделают. Не гони меня, мил человек!..
— Когда она подавилась?
Артур встал и собрался идти переодеваться. От слабости не осталось и следа, сознание прояснилось.
— Позавчера. Во вторник, значит, за обедом. Скоро так всё случилось. Я думал — простыла. Малиной её напоил, хоть и знал, что подавилось. Всякое бывает, а она — доктор. Думал, сделала что-то, и кость прошла. Кашлять, вроде, Симка перестала. И вдруг температура подскочила, и грудь всю разрывает. Постель под ней хоть выжимай. А после снова всё высыхает от жара. Она бредит, молитвы шепчет. А когда приходит в память, просить вас привезти побыстрее. Вроде как если она повинится, то будет жить. Знал бы, ни за что не уговорил бы её покушать щей. Она же с лица сошла, переживала сильно после того, как вы уехали. И в тот день обедать не хотела, а я настоял. Мясца нарубил и сварил щи…
— Да чего же два дня-то тянули?! — Артур быстро пошёл к двери, с порога обернулся. — Ну, вы — ладно, не специалист. Но Серафима Ивановна — врач! Она должна понимать, чем рискует. Это опаснейшее заболевание, вызванное травмой пищевода. Называется оно медиастинит…
— Вот-вот, она тоже так сказала! Хотела ту кость хлебом протолкнуть, воду пила, просила по спине её поколотить. Мы с Марией уж так старались, но всё равно ничего не получилось. Потом, вроде, колоть перестало. Думали, прошло в желудок. И вдруг Симка как давай задыхаться! Я смотрю на неё и вижу Римку — одно в одно. Они же похожие, как двойняшки. Симка вколола себе лекарства какие-то, вроде полегчало. А снова ей стало худо ночью. Сначала в горячечном бреду бормотала что-то, а вчера вечером попросила раненько утром в Москву ехать, к вам. Я соседку кликнул и затемно ещё тронулся. Внучку одну с ней оставить побоялся. Симка-то в тот день к обеду от Ирины приехала, воспитательницы своих детишек. Вся расстроенная такая, смурная, по избе из угла в угол ходила. Ирина-то запила, у себя на даче сейчас чертей гоняет. Симка ей от места отказала, деньги выдала под расчёт. Ирина и давай коньяк закладывать! Вроде, даже вешаться хотела, но сорвалась с верёвки. Мать у ней чокнутая тоже. Её в психбольницу забрали, а Ирину оставили дома. Она всё время плачет, и Сима тоже. Легла носом в стенку, когда от Иры-то вернулась. Мне бы в покое дочку оставить. А я всё: «Поешь щец да поешь!» Вот и поела, голубка моя… Ну совсем как с Риммой приключилось. И всё я виноват — с мёдом этим и со щами…
