Смеюсь, твердя себе, что мысль о трагедии нелепа. Открываю дверцы шкафа, минуту-другую смотрю на одежду невидящим взглядом, достаю первую попавшуюся рубашку и брюки и, лишь надевая рубашку, вспоминаю, что на ней вот-вот оторвется пуговка. Я давно собиралась ее пришить, да все никак не доходили руки.
Достаю блузку и так резко засовываю руку в рукав, что трещит шов. Не проверяя, образовались ли дырки, сдергиваю с себя блузку, мну ее вместе с рубашкой и бросаю на дно шкафа, не удосужившись повесить на вешалки. Смотрю на часы. В глубоких раздумьях я слишком долго стояла под душем, потом на кухне и здесь, перед шкафом. Через пятнадцать минут надо выходить, а я еще в нижнем белье и с влажными, спутанными волосами.
Хватаю черное платье, которое всегда приходит мне на выручку, когда встает вопрос, что надеть. Оно не мнется, универсального покроя и прекрасно подходит едва ли не для любого случая. Быстро одеваюсь, расчесываю и сушу волосы и, хватая на ходу сумочку, без грамма косметики на лице выбегаю из дому.
На работе ко мне тотчас пристают с расспросами. Как тебе Нью-Йорк? Хорошо ли повеселилась на свадьбе? А мне в каждом слове слышится «Кеннет», и душа то замирает от смешанной с грустью радости, то заходится от тревоги. Отвечаю на вопросы кратко и неопределенно, едва дотягиваю до перерыва, иду к начальнику и, хоть у нас действительно долго не держат тех, кто часто отпрашивается и болеет, прошу:
— Отпустите меня до завтра. С дороги так гудит голова, что о делах не думается.
Босс смотрит на меня поверх очков.
— Я отработаю, — поспешно прибавляю я. — В следующую субботу. Целый день.
— Завтра с утра свяжитесь с рекламным агентством и изложите им цели предстоящей кампании, — распоряжается он.
— Да, непременно.
— Назначаю вас ответственной. Будете контролировать их, следить за ходом дел.
— Хорошо. — Сейчас я готова принять любые условия, наверное если бы потребовалось, даже возглавила бы всю нашу фирму. На время, конечно. Вообще-то по натуре я отнюдь не командир и далеко не лидер.
— Тогда можете идти.
Прижимаю руки к груди.
— Вы не представляете…
Босс жестом просит меня оставить россыпь благодарности при себе и уже опускает глаза, переключая внимание на документы.
— Спасибо, — говорю я, выскакивая из кабинета.
Рекламная кампания мгновенно вылетает у меня из головы. Выходя из здания, звоню Оливии.
— А, привет, путешественница! Ну, как впечатления?
— Послушай, ты сейчас очень занята? — спрашиваю я.
— Что-нибудь случилось? — настороженно интересуется Оливия.
— Да нет, просто надо поговорить.
— Это срочно? Я только приехала на сеанс массажа, буду дома часа через полтора.
— Хорошо. Через полтора часа я буду у вас.
Оливия говорит что-то еще, но я уже нажимаю на кнопку, прерывая связь. Полтора часа наедине с раздумьями и воспоминаниями. Полтора часа потуг разобраться что к чему и понять, не наломала ли я дров. Тяжело вздыхаю, покоряясь судьбе, и бреду по шумной улице города, который даже не подозревает о моей странной, горькой и пугающей любви.
8
Оливия смотрит на меня так, будто я сообщила ей, что разыскала призрак Джейкоба и даже премило с ним поболтала.
— Сын… Джейн никогда о нем не рассказывала.
— Поначалу они его не желали знать, потом долго осторожничали. А повзрослев, он стал исследовать обстоятельства той истории, выяснять, как живет мама, ее семья. Джейн, наверное, не слишком хотела, чтобы он с нами знакомился. Но не устояла под напором его просьб — вот и пригласила нас.
— Хм… — Оливия ставит передо мной тарелку с очередным куском мясного пирога и ополаскивает лицо холодной водой. На улице страшная жара.
Я уплетаю угощение за обе щеки, потому что, излив душу, почувствовала себя смертельно голодной. Успокоения же, увы, не приходит. Напротив, меня терзают новые и новые сомнения. В данную минуту, например, я раздумываю, не стоило ли к той строчке на двери приписать «прости». Или «целую». Или то и другое. А может, следовало придумать что-то совсем другое, что не сулило бы ничего конкретного и в то же время дарило бы слабую надежду.
— Вы… договорились поддерживать отношения? — обмахивая свое мокрое некрасиво-прекрасное лицо рукой, спрашивает Оливия.
Уверенно качаю головой.
— Я подумала… ничего хорошего из этого не выйдет. Как-то слишком все странно, попахивает навязчивыми идеями, даже сумасшествием.
Оливия одобрительно кивает, и у меня в душе поднимается бунт.
— По-твоему, мои рассуждения верны?! — с нотками возмущения, противореча сама себе, спрашиваю я.
Оливия берет салфетку и промокает щеки.
— Сказать что-то определенное тут сложно. Но… — В ее взгляде мелькает испуг. — А матери ты случайно ничего не рассказывала?
— Нет. С ней мы еще даже не созванивались. По-моему, мама думает, что я приеду только сегодня вечером. Впрочем, вряд ли она станет засыпать меня вопросами. Такое чувство, что эта моя поездка ее совершенно не интересует.
Оливия приподнимает руку ладонью вперед.
— Она притворяется. Делает вид, что ей плевать, точнее хочет, чтобы ты ни о чем никогда не догадалась.
Усмехаюсь.
— Поэтому ведет себя так, что даже если бы я слыхом не слыхивала про Джейкоба, непременно бы что-нибудь заподозрила.
— Не осуждай ее, — советует Оливия. — Кто знает, что творится в ее душе…
— По-твоему, она до сих пор страдает? — спрашиваю я, вытирая руки.
Оливия пожимает плечами.
— Тут опять-таки не угадаешь. Но, думаю, да, окончательно прийти в себя ей не суждено никогда.
— А что ее мучает? — не унимаюсь я. — Неугасшая любовь, жалость или чувство вины?
— По-видимому, и первое, и второе, и третье, — говорит Оливия. — Всего понемногу.
— Почему же она сбежала тогда от Джейкоба? Вы об этом когда-нибудь разговаривали?
Оливия машет руками.
— Что ты! Когда она вернулась в Сидней, на ней не было лица. Я несколько дней раздумывала, сообщать ли ей о гибели Джейкоба, потом все же решилась и до сих пор об этом жалею. Может, если бы она ничего не знала, жила бы спокойнее. Я в тот же вечер попыталась уверить ее, что к ней эта катастрофа не имеет никакого отношения, но Эмили резко прервала меня и попросила больше никогда не заговаривать с ней о жизни в Америке. — В ее глазах отражается ужас. — Если ты хотя бы смутно намекнешь ей о том, что я тебе все выболтала, Эмили в жизни мне не простит.
— Не беспокойся, — вздыхая бормочу я.
Оливия задумывается.
