Главное, чтобы плечи прошли…. – подумала Адель. – Плечи пройдут – всё пройдёт.
Словно готовясь нырнуть рыбкой, она просунула руки в отверстие, так чтобы плечи оказались строго по диагонали. Адель была худенькой, но всё-таки несколько раз всерьез испугалась, что застрянет. Помогая себе руками, словно придавленный зверек, она наконец оказалась за пределами ведьминого дома, с удивлением отметив, что это вовсе не высотное здание, а всего лишь маленькая ветхая черная изба, поросшая мхом.
Из собачьего хода появились руки, явно не принадлежащие Олдену, затем голова, протиснулись и плечи. Совершенно неуместно Адель хихикнула, вспомнив, как Эйс Вентура
[10] лез из задницы резинового носорога – Джеймс Харрис выглядел сейчас примерно так же.
– Могла бы и помочь. – недовольно крякнул тот.
– Извини… – едва справляясь с нервным смехом, ответила та.
По правде Адель думала, что у нее сейчас начнется нечто вроде истерики и даже не чаяла остановиться. Они выбрались из чертового дома, выбрались из того безумного мирка боли вообще. Они удрали от ведьмы, а образ Эйса никак не покидал мозг. Всё наслоилось и обрушилось на Адель опасной инфекцией, ведущей к полному безумию.
Джеймс снисходительно покачал головой и отвернулся в сторону собачьего лаза, а потом вдруг бросил фразу, вернувшую Адель в состояние полной боеготовности.
– А дружок-то твой, похоже, не придет.
Поначалу она растерялась, потом замерла, пристально глядя на выход, словно гипнотизируя его, хотя в душе чувствовала, что медлить нельзя.
– Ты что, так и будешь стоять?! – нервно и в приказательном тоне обратилась она к Харрису.
– А что ты хочешь? – ухмыльнулся тот. – Могу станцевать. Могу спеть.
– Не валяй дурака! У тебя ведь пистолет. В конце концов, ты мужчина! Иди за ним!
– Ага, сейчас…. – саркастично хмыкнул Джеймс. – Это твой приятель, а пистолет можешь забрать себе, только толку от него…. Хочешь?
Он достал ругер из кобуры. Его револьвер и вправду был здесь бесполезен, да и пуст тем более. Но отчего-то по некоей полицейской инерции Харрис не мог выбросить его.
От злости и отчаяния Адель зарычала и с ненавистью глянула на него, а потом ринулась к лазу и на редкость быстро проникла внутрь.
* * *
Когда Олден уже готовый опуститься на колени наблюдал, как ноги Джеймса исчезают из вида, темную комнату озарила вспышка света. Не сказать, что слишком уж ослепляющая, но тот отчетливо понял, что за его спиной что-то вспыхнуло, и обернулся.
Взору Олдена предстал его дом – тот, в котором вырос и был так счастлив…. Тот, из которого он совсем недавно уехал, собрав кости, словно лего. Гостиная, протопленная пышущим камином, наводнила его щемящее сердце духом старого Рождества. Рядом с диваном, где Адель накладывала шину на его правую руку еще этим утром, стояла рождественская ель, украшенная старинными игрушками и гирляндой, играющей фиолетовыми, красными и синими цветами. Душа Олдена откликнулась ностальгической болью – именно эта гирлянда стала для него вечным символом Рождества. Фиолетово-розово-синего Рождества. То, как играла гостиная этими цветами, порождало самые теплые воспоминания детства. Он любил сидеть под елью и смотреть на нее так, чтобы больше ничего не попадало в спектр, кроме нее, и тогда маленький Олден или Олден-подросток и даже юноша чувствовал себя в сказке. Он никогда бы не признался в этом друзьям, чтобы не выглядеть слабаком или того. Но порой душа находит своё блаженство в мелочах, и плевать ей на комплексы и надуманное. Жаль, что люди не всегда идут на поводу у своей души. Боятся показаться идиотами, хотя… казалось бы, ну что страшного, если, по сути, вас только двое – ты и твоя душа?! Весь мир в этом. Каждый день, каждый час, каждый миг нужно спрашивать у себя, чего я хочу именно сейчас. Именно такие моменты делают людей счастливыми и помогают смириться с другими менее приятными вещами.
И Олден бы сел на своё любимое место сейчас, утопая в фиолетово-розово-синем свечении Рождества так, чтобы только оно попадало в поле его зрения, и, несомненно, представил бы себя в сказке, если не одно удушающее «но». Место было занято его отцом, который что-то яростно дописывал, устроив двойной лист в клетку на подлокотнике. Чувствуя, что ноги вот-вот отнимутся, Олден опустился на диван рядом с ним, уставившись не моргающими глазами, преодолевающими мутный заслон слез. Трудно сказать, какие чувства испытывал он сейчас – слишком их уж было много. Его буквально раздирали в разные стороны боль, жалость, любовь, обида, счастье… словно безумные кони, к которым привязаны конечности. Повставали на дыбы готовые нести во весь опор, куда глаза глядят.
Лиланд Макнелли очень плохо выглядел. Худой как щепка с ввалившимися глазами в обрамлении темных кругов, словно у панды. Землистая кожа, хотя при таком освещении сложно что-либо утверждать, обтянула выпершие кости, а одежда висела, как на вешалке. С трудом оторвав взгляд от его лица, Олден уставился на финальные строки полностью исписанного листа красивым витиеватым подчерком. Он никогда не понимал, как вообще можно вот так вот писать – то ли дар, то ли навык….
…И запомни, мой мальчик, мой сын, которым я никогда не переставал гордиться, ты ни в чем не виноват. Ужасная трагедия, которую ты пережил, не оставила тебе иного выхода, как только бежать, куда глаза глядят. Спасибо за деньги, которые ты присылал, они пригодились мне особенно в последний год тяжелой борьбы с болезнью, которая всё-таки взяла верх. Но я знаю один способ, как утереть ей нос и оставить последнее слово за собой. Единственное, о чем я жалею, что мы не разговаривали с тобой все эти годы. Мне этого не хватало. Но не вини себя. Никогда не вини себя. Я верю – в конечном счете, мы оба сделали всё, что могли, и теперь заслуживаем немного счастья. Что бы это ни значило. На предыдущих страницах я попытался изложить вкратце, как жил всё это время. Жаль, я не могу узнать о тебе, хотя чувствую, что ты в порядке, и это хорошо. Вот был бы электронный адрес! Но ничего страшного. Когда-нибудь мы сядем на берегу живописного озера под закатным небом в окружении холмов, будто поросших мхом, выпьем и поговорим. Всё обсудим. У нас с тобой будет долгий добрый разговор. А сейчас нам, увы, пора прощаться. Спеши удивляться, Олден.
На этом страница закончилась. Лиланд словно не ожидал этого. Казалось, в его голове осталось еще кое-что недосказанным. Он поднял с пола тетрадь и попытался вырвать листок бумаги, но в этот момент лицо исказилось от приступа боли. Рука дернулась, и тетрадь упала, оставив лишь жалкий уродливый клочок бумаги – тот, что носил с собой Олден последние несколько десятков лет, словно некий странный талисман или попросту напоминание о свершенных им преступлениях. Своего рода татуировка.
Лиланд не стал терять время на вторую попытку, а записал четверостишие Китса прямиком на этом клочке. Четверостишие, сводившее с ума Олдена всю его жизнь своей недосказанностью, беспросветностью, ультимативностью. Неважно, за кем последнее слово, смерть всё равно сильней. Но перед тем как спуститься в подвал и сделать то, что задумал, Лиланд подошел к камину и выбросил написанное им письмо в двух листах.
