…Герулы спускали тетивы, целясь по привычке стрелка, здесь излишней. Филемут бросил запасные сотни в бок охлоса, справа ударил тупой клин готов. Все же вначале стрелки были смяты. Большинство из них, хорошо защищенные железной чешуей, поручнями и поножами, остались невредимыми. Разъярившись, герулы отбросили обременительные щиты. Они кололи и резали с воинским криком, для которого по обычаю служило имя вождя: «Филемут, Филемут!»
Из дверей-ворот храма Софии вышла процессия. Торжественное пенье, величие поднятых крестов и орифламм заставили прекратить бойню.
Звякали цепи и крышки кадильниц, серые струи ладана смешались в мистическое облако, сквозь дымный нимб блестели роскошно переплетенные книги, чаши, ковчежцы с мощами святых, шитье риз и епитрахилей. Шапки, высокие, расширяющиеся вверху, с наброшенным прозрачным облаком из тончайшей ткани, или жесткие остроконечные капюшоны необычайно увеличивали рост духовных. Рычали басы, отвечал нежный хор дискантов, альтов, женственный, прекрасный.
Готы и герулы оставались в бездействии, а процессия казалась бесконечной, несокрушимой. Настоятель Софии Премудрости Евтихий счел долгом пастыря помешать кровопролитию. Он опоздал, тем решительнее он вмешивался.
Для арианствующих готов и герулов кафолическое духовенство Софии было вместилищем гнусной схизмы. Благодать передается только от епископов, исповедующих истинную догму, ложная догма отправляет в ад. Все же наемников смутило препятствие, как новый отряд на поле боя, напавший с тыла. Мунд понял – сдерживать своих нельзя, мятеж расширится еще более. Но базилевс сам кафолик. «А, – решил Мунд, – он скажет, духовные встали на сторону охлоса». Мунд закричал, как на травле:
– О-ля-ля! Готы! Готы!
Седоусые начетчики-центурионы, умевшие поспорить об ипостасях троицы, бросили свои сотни на еретиков:
– Бей единосущных, режь нераздельных, неслиянных!
Герулы тоже не зевали. Сквозь ладан жирно светилось золото, можно пустить кровь никейцам-халкедонцам и поживиться.
Готы с увлечением рубили духовенство. Старому центуриону Арию, окрещенному так в честь законоучителя-александрийца Ария, удалось первым добраться до преподобного Евтихия. Гот рванул наперсный крест с массивным телом распятого и рубинами, изображающими кровь Христову. Цепь не поддалась. Арий пощечиной сбросил с Евтихия высокую митру, сорвал крест и просунул в цепь собственную голову, чтобы не потерять в драке драгоценность, служившую полтора столетия гордостью Софии Премудрости.
Левой рукой держа пресвитера за бороду, правой Арий вдавил в тело Евтихия, который когда-то способствовал обелению будущей базилиссы Феодоры, острие меча:
– За твои соборы, халкедонский козел, никейский баран! Бэ-э-э! Иди в ад!
Сбив, растоптав процессию, готы рычали, как хищные борзые, заполевавшие зверя. С орифлами рвали драгоценный шелк, ножами и кинжалами поддевали золотые и серебряные ризы на иконах и священных книгах. Червонное золото сосудов и ковчежцев с мощами плющилось под сапогом – иначе не засунешь под хитоны или в сумку. Рабы-воины, сопровождавшие герулов, ловко раздевали убитых, скатывали ризы, далматики, рясы, хитоны в тючки и забрасывали за спину сетки, припасенные для добычи.
Остатки духовенства своими телами пытались спасти от осквернения раку святой Софии, чтимую византийцами, прославленную чудесами. Вера в мощь пальцев святой, хранившихся в раке, была столь велика, что клир с ее помощью собирался укротить безумие восставшего народа и смирить кровожадность войска.
Тридцать диаконов и тридцать мирян держали священный саркофаг на шестах из кипариса и пальмы. Солдаты ринулись на завоевание сокровища, как некогда, по свидетельству Библии, непокорные Моисею евреи – к золотому тельцу. Живая стена безоружных была растоптана, как камыш стадом буйволов. Рака рухнула, давя и калеча последних защитников пятьюстами фунтами своего веса. Несколько носильщиков встали над святыней с обломками безобидных палок в руках, какой-то богатырь-диакон со свистом вертел, как гирю боевого кистеня, тяжелую панагию на серебряной цепи.
Ракой овладели готы, закрыли добычу в строю, передали в тыл. Где-то в здании сената сорвали крышку раки, вышвырнули мощи, рубили и ломали золото, выколупывали цветные камни и жемчужины, сплющивали дно, стенки, крышку.
На трупах перебитого духовенства вспыхнула опасная драка – герулы требовали свою долю здесь же, на месте. Несколько человек уже упали, герульские стрелки выбирали позицию, чтобы перестрелять готов. Усмирение мятежа грозило превратиться в драку между отрядами наемников. О мятеже все забыли. Мунд и Филемут хлестали плашмя одичавших солдат, комесам помогали центурионы.
Софийская бронза больше не взывала к богу. Храмовые доски кричали: «Бей!»
Византийцы называли звук этих бронзовых бил Голосом. Южный ветер носил его до Евксинского Понта, северный – по всей Пропонтиде. «Бей!» – призывал Голос. Десятки подголосных досок звали на помощь, как перепуганные дети.
Трое колоссальных спафариев в белых палатийских плащах на латах, в золоченых касках с решетками, опущенными на лица, протолкались к Мунду. Поднятая решетка открыла смуглое лицо, курчавую бороду и желтоватые белки глаз в тяжелых веках. Арсак, центурион третьей сотни избранных телохранителей Божественного, сказал Мунду:
– Единственно Непобедимый хочет знать…
– Передай, – перебил Мунд, – клир Софьи пристал к охлосу, я утопил его в крови. Теперь пойду дальше и успокою город.
– Шум раздражает тончайший слух Величайшего, – намекнул Арсак на Голос.
Мунд ответил ругательством, он не нуждается в подсказках. Арсак смиренно склонился перед магистром, который был па полторы головы ниже спафария. Мунд сегодня – главное лицо. Ходил слух, что Велизария ждет немилость. Тогда никто, кроме Мунда, не будет назначен главнокомандующим Востока и Запада. Дерзкий, подобно всем спафариям, Арсак проглотил обиду, как спелую сливу.
Арсак знал, где ахиллесова пята знаменитого Велизария: его считали римлянином. Ему охотнее, чем другим полководцам, подчинялись легионы, сформированные из коренных подданных империи. Византийский плебс делал плохую услугу Велизарию бурными приветствиями трибун ипподрома. Мунда, Филемута или его, Арсака, никогда так не встретит охлос, какие бы высокие звания ни даровал им базилевс. Это хорошо…
– Прости, могучий, я неудачно сыграл на флейте, – извинился центурион спафариев. – Единственно – усердие и почтение к тебе… Но – не соизволишь ли ты?
Арсак подал Мунду серебряный кубок, другой спафарий наполнил его вином из маленькой амфоры, оплетенной ивой.
– Внимание Нарзеса, – шепнул Арсак. – От него же, – центурион спафариев протянул Мунду кольцо с аметистом, приносящим удачу. – И еще через Нарзеса… Сверхвеличайший сказал: «Да опустит верный Мунд всю тяжесть меча на охлос. Христос-спаситель изберет виновных и сам отведет железо от невинных».
3
Арсак решил задержаться, чтобы видеть, как заткнут глотку Софии. Здесь было интереснее, чем на ипподроме. Арсак исполнял обряды церкви и считался кафоликом. Но единственное воспоминание детства – разгром несторианского храма в Феодосиополе, учиненный гарнизоном по приказу нового кафолического епископа, – каким-то капризом человеческого сознания оставило в Арсаке неприязнь к кафоличеству. Сопровождавший Арсака гигант негр был, по мнению центуриона, тайным язычником, а мавр, быть может, и донатистом, как многие африканцы. В сотнях спафариев властвовало братство. Холимые базилевсом, имевшие доступ в святая святых Палатия, спафарии были сплочены жаром всеобщей к ним завистливой ненависти.
