Я в ужасе от того, что делает со мной мое тело, даже не спросив моего разрешения, что в течение нескольких минут не замечаю, что меня кто-то крепко обнимает и что этот кто-то не кто иной, как Рейчел Хайнс, потому что, кроме нас, здесь больше никого нет.
– Я не собираюсь спрашивать вас. Вы, очевидно, не хотите говорить об этом.
Я мотаю головой. Я сижу на шаткой фиолетовой софе в кухне и глоток за глотком отпиваю из стакана клюквенный сок. Наверное, когда я допью его, то перестану чувствовать себя такой дурой. Рейчел сидит за столом в дальнем конце кухни, тактично пытаясь сохранять расстояние между нами. Можно подумать, мы с ней обе забудем о том, что последние полчаса она вытирала мне слезы.
– Я не посылала вам карточек с цифрами, – говорит она. – Или какие-нибудь фотографии. Вы поинтересовались у полицейских, почему они уверены, что тот, кто их посылал, собирается напасть на вас? Если вы в опасности, вы имеете право знать, что происходит. Почему вы не…
– Мне не нужен психолог-наставник, – отнюдь не неприязненно бормочу я.
– Даже если б и был нужен, меня бы вы вряд ли наняли, – говорит она, четко подытожив мое отношение к этому вопросу. – Я могу объяснить, почему уехала в среду вечером, но вы, пожалуй, обидитесь.
Я пожимаю плечами. Я уже чувствую себя нелюбимой, униженной и испуганной. Пусть до кучи буду еще и обиженной.
– Мне не понравился ваш дом.
– Что? – Неужели я ослышалась.
Я поднимаю глаза, чтобы проверить, так это или нет.
– Он весь какой-то грязный. Оконные рамки облупленные…
– Это не мой дом. Я лишь снимаю квартиру, в полуподвале.
– И как она, ничего?
Я не могу поверить, что мы ведем этот разговор.
– Моя квартира? Она ужасная. Она… дайте подумать… в пять миллионов раз ужаснее этого дома. Тесная, сырая, но другую я не могу себе позволить. – Может, мне стоит добавить: это все, что я могла себя позволить до недавнего времени.
Впрочем, какая разница? Как только Майя – не говоря уже о Лори – узнает, что Рейчел изменила мнение обо мне, я окажусь безработной и, возможно, даже бездомной. Даже заплесневелые квартиры в Килберне стоят денег.
– Я посмотрела на фасад вашего дома и поняла, что не хочу заходить внутрь. Я пыталась убедить себя, что это неважно, что всё в порядке, но я знала, что это не так. Я представила себе, как мы сидим в грязной гостиной, где к гипсокартонным стенам булавками приколоты плакаты, а на диван наброшено покрывало, чтобы скрыть пятна и… – Она вздыхает. – Я понимаю, это звучит ужасно, но мне хочется быть честной с вами.
– Как я могу жаловаться? Ведь я обвинила вас в убийстве собственных детей.
– Неправда. Вы сказали, что не знаете. Это большая разница.
Я отвожу взгляд. Наверное, зря я позволила ей спровоцировать меня на то, чтобы я высказала свое мнение.
– Знаете, после тюрьмы я… Я не переношу мест, в которых… которые не похожи…
– На роскошный особняк? – саркастически уточняю я.
– Любое уродливое окружающее пространство… это доставляет мне физические страдания, – отвечает она. – Раньше со мной такого не бывало. Тюрьма изменила меня во многих отношениях, но это первое, что я заметила в первую же ночь, которую провела на свободе. Мы с Ангусом развелись. У меня не было дома, в который я могла бы вернуться, и поэтому я отправилась в отель. – Она делает глубокий вдох.
Лишь в три «звезды», не так ли? Но я не произношу этих слов вслух. Мне ничего не стоит проявить к ней жестокость, и я знаю, что получу от этого удовольствие. Это же не ее вина, что я разревелась и выставила себя полной дурой.
– Мне не понравился номер, в который меня поселили. Но я сказала себе, что это неважно – я ведь проведу там всего несколько ночей, пока не найду более постоянное жилье. Меня мутило. Тошнота – вроде той, что бывает, когда вас укачивает в автомобиле, – не отпускала меня. Но я пыталась не обращать внимания.
– Что-то было не так с номером? – уточняю я. – Там было грязно?
– Может быть. Не знаю. – В ее голосе слышится нетерпение, как будто ей в бесчисленный раз задали вопрос, на который она не в состоянии дать ответ. – Меня главным образом смущали занавески.
– Грязные? – снова спрашиваю я.
– Я не подходила к ним близко, чтобы это выяснить. Они были слишком тонкие и слишком короткие. Они доходили лишь до подоконника, вместо того чтобы достигать пола. Как будто кто-то пришпилил к стене два носовых платка. И еще они были прицеплены к жуткому пластиковому карнизу, ничем не прикрытому. Леска, на которой они были натянуты, торчала наружу. – Мою собеседницу передергивает. – Они были ужасны. Мне хотелось с воплем убежать оттуда. Понимаю, это покажется вам безумием…
Немного. Самую малость.
На стене висит картина – каменная урна в окружении цветов, разбросанных вокруг ее основания. Картина мне тоже не нравится – вся какая-то полинявшая, бесцветная. Цвета как будто размыты.
Рейчел Хайнс потирает себе шею и пощипывает кожу кончиками пальцев.
– Сначала я подумала, что, возможно, это из-за урны, ну, вы понимаете, все-таки урна связана со смертью, но потом поняла, что дело не в этом. Марселлу и Натаниэля не кремировали, их похоронили. – От ее будничного тона у меня по коже пробежали мурашки. Ну, вы понимаете, урна связана со смертью. Как может та, которая лишилась двоих детей, говорить так бесстрастно?
– В любом случае, что я могла с этим сделать? – продолжает Рейчел, не догадываясь о моих мыслях. – Я же не могла без резонных оснований просить другой номер, да их и не было, этих оснований. Пока я не открыла в ванной краны и из них не вылилось ни капли воды. Воды не было. Я так обрадовалась, что разрыдалась от счастья и бросилась к телефону – у меня появился законный повод. Им придется переселить меня в другой номер. Самое смешное, мне было наплевать, что в кранах нет воды. Чтобы умыться и почистить зубы, можно было воспользоваться бутылкой воды из мини-бара. Мне просто хотелось поскорее уйти от этих проклятых занавесок.
Рейчел смотрит на меня со слабой улыбкой.
– Занавески в новом номере оказались чуть лучше. Они тоже были слишком короткими, но, по крайней мере, с оборками, да и материя была плотнее. Но…
Она закрывает глаза. Я жду, когда она скажет мне, что в новом номере оказалось нечто еще более отталкивающее – например, кучка состриженных ногтей, которые предыдущий постоялец оставил на прикроватном столике. От этой мысли к горлу подкатывает тошнота. Я пытаюсь стереть из памяти эту картину. Присяжные не придадут значения твердым желтым обрезкам ногтей, состриженных с пальцев ног.
– Там на стене тоже висела картина с изображением урны, на той же стене, что и в предыдущем номере, как раз напротив кровати.
По ее испуганному лицу и дрожащему голосу можно подумать, что она вспоминает картину кровавой резни. Возможно, так и есть. Я ловлю себя на том, что затаила дыхание.
