– Наверное, трудно определить пишущую машинку по тексту? – предположил Давид.
– Вовсе нет. Следует тщательно учесть все особенности шрифта. Нынче люди не умеют пристально глядеть и много замечать. Положились на компьютеры, программы, сканирование. А в мире осталось множество вещей, которые даются лишь человеческому глазу и человеческой руке. Ничего особо сложного – только приложить внимание. А дальше… определить тип машинки, когда мне понятны все детали… Да это и ребенок сумеет. Не говоря уж обо мне. От первых моделей Генри Милля, который делал машинку для письма по заказу королевы Анны в 1714 году, до новейших «Оливетти» – все эти пишущие аппараты для меня открытая книга. Они индивидуальны, как людские руки.
Хозяин провел их в глубину лавки, где у него было нечто вроде крошечного кабинета, состоящего из письменного стола, двух стульев и ужасающего количества грязноватой бумаги, повсюду лежавшей грудами. Давид подумал, что перед ним уменьшенная, лишенная лоска, однако довольно точная копия кабинета Коана – но, разумеется, промолчал. На стулья уселись хозяин лавки и Коан, Давид остался стоять.
– Первой официально признанной машинкой, то есть такой, какая опережала ручное человеческое письмо, была отнюдь не эта дерьмовая штука, которую изобрел Уильям Берт. Нет, это была машинка Кристофера Шоулза, 1868 года. Через пять лет он вместе со своим компаньоном Глидденом работал на Ремингтона. Тот и прославился вместо них. Наверняка американец, хотя я не проверял.
– Простите, сеньор Эрранс… мы немного спешим. Если можно… – Коан попытался ускорить процесс.
Эрранс резко выпрямился, но ответил очень спокойно:
– Спешите? Мы теперь желаем жить быстро. Автомобили должны ездить еще быстрее, компьютеры еще быстрее работать, еда и та должна ускориться… Вот я и говорю: на детали больше глядеть некому. Не умеем. А мир состоит из деталей, сеньор Коан. И особенно это касается мира пишущих машин. А потому не торопились бы вы, сеньор Коан.
– Простите, я совсем не хотел вас обидеть, сеньор Эрранс.
– Да помолчите немного! Угомонитесь. Всему свое время. Вот, например, текст, который вы мне дали, содержит прописные наряду со строчными. О чем это свидетельствует? О том, что искомая машинка создана после 1878 года, раньше прописных не было. Собственно, этого и следовало ожидать. Если у кого и есть раритет, сделанный до 1878-го, на нем вряд ли будут много печатать. Вы знаете, что на машинках той эпохи литеры были неподвижны, а для отпечатка бумагу к ним прижимал специальный молоточек?
– Неужели возможно напечатать текст на такой старинной машинке, даже если она сохранилась? – удивился Давид.
– Вполне. Это всего лишь материальный предмет, и если за ним обеспечивался полный уход… Некоторые, в хорошем состоянии, могли бы использоваться и в наши дни, ну, конечно, пока не треснет пишущая головка. Заменить ее через сто тридцать лет после производства было бы затруднительно.
– Итак, наша машинка скорее всего моложе 1878 года? – снова попытал счастья Коан.
– Да. Скорее к делу. Оплата у меня не почасовая. Хотите и дальше лелеять свое невежество – воля ваша. На той пробе, что мне представили для анализа, буквы пропечатались с разной силой, что свидетельствует о механической машинке, поскольку в электрической, где удар идет за счет электропривода, он идентичен по силе на каждой букве. Измерение ширины каретки показало тридцать три сантиметра. Я вижу, что искомая машинка имела регулятор силы удара, позволяла устанавливать шесть различных междустрочных интервалов, могла печатать как прямым шрифтом, «цицеро», так и полусжатым «элит», была снабжена механизмом набора текста с разрядкой, несколькими сменными лентами, десятичным табулятором и индивидуальной настройкой его ограничителей.
Давид и Коан обменялись беспомощными взглядами. Они и половины не поняли из быстрой, пересыпанной техническими терминами речи старика, который невозмутимо продолжал говорить с таким видом, словно не замечал их растерянности.
– И что? – нервно спросил Коан. – К каким выводам вы пришли?
Эрранс откинулся на спинку стула и взглянул на них с сожалением, как на людей, не понимающих очевидного.
– Разумеется, я пришел к выводам. Вполне определенным. Эта машинка не может быть ничем, кроме «Олимпии SG 3S/33».
– Вы уверены?
– Абсолютно. Шрифт так же ярко характеризует машинку, как человека отпечатки пальцев. Никаких сомнений. Особенно в наши дни, когда все заполонили компьютеры. Настоящая беда, если хотите знать.
– А нет ли у вас фотографии этой машинки?
– Я так и знал, что вы попросите. Вот.
Хозяин ловко вытащил фотографию из кипы бумаг и протянул ее им. Коан с Давидом уставились на изображение белой пишущей машинки с черной клавиатурой. То, что старик определил ее по единственной странице текста, казалось не то магией, не то фокусом.
– А вы знаете, что первым из великих писателей использовал пишущую машинку не кто иной, как Лев Толстой? Да, с 1885 года. Его дочь перепечатывала рукописи. Думаю, она была самой опытной из первых машинисток в Европе. Представляете, сколько у нее было практики, учитывая объем толстовских романов? А вы читали «Анну Каренину»? Мне часто приходит в голову, что я очень похож на Левина. У меня тут совсем как в его поместье, правда?
– Бесконечно вам благодарны, сеньор Эрранс, – произнес Коан, незаметно пиная Давида по щиколотке, чтобы тот поскорее выходил. – Вы проделали огромную работу. Мы вам очень обязаны. Моя секретарша пришлет вам чек.
И оба выскочили на улицу, не дав старику ответить.
Отдел графологической экспертизы в жандармерии поражал своим контрастом с лавкой старика Эрранса – и размерами, и особенно чистотой и элегантностью интерьера. Высокие книжные шкафы были заполнены папками с документами, книгами по психиатрии, психологии и философии. На большом, сверкающем полировкой письменном столе были видны только маленькая лампа, несколько ручек на подставке и аккуратный лоток для бумаг.
Сидя в кресле за этим прекрасным столом, их ждал Иван Бенет, эксперт-графолог. Высокий, одетый красиво, но без дешевого шика, он молча, бесстрастно взглянул на них – большие зеленые глаза блеснули в мягком свете лампы. Давиду показалось, будто они видят его насквозь. Иван держал в руках то самое письмо издателю, которое было вложено в первую бандероль от Мауда.
– Прежде всего, сеньоры, я должен предупредить вас, что графология не является точной наукой. Результаты наших исследований трактуются сложно, порой не вполне определенно. Всегда есть место сомнениям и вариантам. То, что я вам сейчас скажу о писавшем, – не более чем самая общая характеристика его индивидуальности.
– Что ж, мы готовы, – произнес президент издательства. – Пусть будет самая общая характеристика. Пусть у нас будет вообще хоть что-нибудь.
– Кроме того, надо знать, что сколько-нибудь корректный графологический анализ возможен на основе цельной страницы, исписанной рукой человека в нормальных условиях и при нормальном состоянии здоровья, причем испытуемый не должен знать о том, что написанное им будет анализироваться графологом.
