Давид промямлил, что это одна чудовищная ошибка, журналисты «Голоса» в поисках сенсации преувеличили маленький, ничего не значащий эпизод. Он всего лишь разговаривал с жителями поселка и отмечал интересную «культурную специфику» местной среды, вот и все. О поисках Мауда Давид по-прежнему не упоминал.
Диван, щедро предложенный Давиду, был коротким и неудобным. Ноги свисали и мерзли, и он снова обулся, чтобы не простыть. Ну и день ему выпал. Длинный. Унизительный. Невыносимо тяжелый. Физическое переутомление и нервный стресс, соединившись, полностью лишили его сна, в котором он так нуждался, а тяжелые удары молотка, доносившиеся из гаража даже в этот поздний час, тоже вносили свой скромный вклад. Думать не хотелось ни о чем, но что еще делать, разглядывая потолок бессонной ночью в чужом доме? Давид запретил себе вспоминать прошедший день. Планировать дальнейший поиск Томаса Мауда тоже не хотел. Он был сыт по горло Томасом Маудом. Лучше бы на его месте оказался обычный скромный труженик пера, с которым никогда не случается ничего подобного.
Он думал о Сильвии. Что она сейчас делает, спит? Может, тоже смотрит в потолок и думает о нем? Давид звонил ей, оставлял записи на автоответчике в квартире ее сестры, но ответа не дождался. И все же был уверен, что его сообщения дошли до адресата. Сильвия всегда слушала автоответчик и в зависимости от того, кто звонил и что говорил, брала трубку или оставляла звонок без ответа.
А Давид думал о ней. Только о ней. И еще немного о Томасе Мауде. О двух великих провалах в его жизни. Чего бы он не дал за то, чтобы очнуться прямо сейчас дома, в Мадриде, в собственной кровати, обнимая жену за талию! Пусть вот сейчас, немедленно, произойдет чудо, пусть небеса провернут колесо фортуны, счастье к нему вернется! Пусть снова будут с ним любимая жена и сын, который должен у них когда-нибудь родиться! К чему все эти жалкие слова? Он много работал, надеясь достичь того, что у него было, и оставалось сделать последние шаги к счастью, как вдруг все исчезло как дым.
Давид поднялся с дивана. Не было сил кружиться в этом колесе мучительных размышлений. Ему не заснуть, это точно. Лучше пройтись по дому и чем-нибудь заняться.
Почему бы не пойти в гараж – по крайней мере прекратится громыхание молотка, от которого он уже с ума сходит.
Анхела держала гвозди во рту, как портной иглу. Левой рукой ловко вынимала их по одному и прикладывала к доске, а правой вгоняла в дерево точными короткими ударами молотка. Было видно, что делает она все это механически, думая о чем-то другом. Давид наблюдал за ней, прежде чем заговорить.
– Как твой сын спит в таком грохоте?
Анхела посмотрела на него и вынула гвозди изо рта.
– Дети спят, если устали, всегда, везде и при всех условиях. Я тебя разбудила?
– Нет, я и не засыпал.
– Прости. Диван действительно неудобный.
– Да не в нем дело, а во мне. Я все думаю и думаю об одном и том же. Так это и есть висячий домик для Томаса?
– Да, день рождения послезавтра, сейчас мне надо боковые панели крепить. Ночью накануне останется только собрать все вместе. Я его сделала максимально разборным.
– Вот счастье-то мальчику будет.
– Правда? Я очень надеюсь, что он обрадуется. Я ведь уже два месяца над ним тружусь, каждую ночь. Ну, не всю ночь, часть…
– Мои родители просто купили в магазине игрушечную железную дорогу. Нет, я не жалуюсь, мне всегда нравились игрушечные железные дороги… Но личный домик на дереве – просто сказка. Однако труда-то сколько. Как же ты его на дерево поднимешь?
– Ты мне поможешь. Это надо сделать завтра ночью, под утро. Пойдешь со мной в рощу?
– Разумеется. Ничем лучше я заняться не могу, все равно в поселок нельзя показываться. Не знаю только, хорошим ли я буду тебе помощником. Что я понимаю в этом деле?
– Да ничего особенного и не нужно понимать. Просто сделаешь, что я скажу. Особо трудного тебе ничего не поручу.
– Отлично. Я тебе таким образом как бы заплачу за постой. Прямой обмен услугами.
– Эстебан тоже придет. Втроем мы легко справимся.
Давид ходил вокруг, разглядывая панели, приготовленные для монтажа. Напряг пространственное воображение (а оно, оказывается, уже не то, что в школе на черчении!) и различил детали лесенки и потолочные плиты. Он с удовольствием представил себя внутри и сказал Анхеле:
– Воображаю себе, как я туда вхожу. Ну, для меня низковато, конечно, надо наклониться… – Он наклонил голову и подлез под панели. – Боже мой, да тут и окошечко есть! Вот счастливчик Томас! У кого еще есть мама, способная на такое? А времени-то сколько ушло, а сил… ночами…
– Понимаешь, я хочу ему как бы компенсировать…
– Что?
– Томас рос без отца. Вины тут моей нет. Вообще, иногда я думаю, что мы с Томасом как семья еще и покрепче будем… многих прочих. И он у меня молодец. Не из тех, кто ноет и жалуется. Нет, правда, замечательный мальчик. И все же я вижу порой, как он смотрит на семью, идущую по улице – мама, папа, сын… Знаешь, каково это? Вот такие вещи, вроде этого домика на дереве, я и делаю, чтобы как-то смягчить его зависть к полным семьям.
– Да что ж плохого в том, чтобы растить ребенка одной? Вины тут нет.
– Я и не говорю, что есть! Но ребенку этого не объяснишь. Он хочет отца, как у всех. И он прав. Ребята в его классе завидуют мальчику, которому купили «Найк», дорогие кроссовки. Томас в жизни не завидовал ничему такому! Он не чувствует себя униженным и в дешевых кроссовках. Я чувствую, что он еще всем покажет, на что способен.
– Во всяком случае, у него уже сейчас есть то, чего нет ни у кого другого: такая мать, как ты.
Давид обвел рукой панели и другие детали домика для Томаса и улыбнулся. Анхела смотрела оценивающе – потом решила поверить Давиду и улыбнулась.
– Когда я забеременела, мне было двадцать лет. Врать не буду – не хотела рожать. Падре Ривас объяснил, что мальчик мне послан Богом, но, правду-то сказать, мне просто больше ничего другого не оставалось. Дура молодая.
Работы у меня не было, образования и профессии тоже. Замуж за его отца я выходить не хотела. Сначала думала, что сделаю аборт. Сейчас-то мне подобный вариант даже додумать до конца страшно, а тогда казалось самым естественным выходом. И тогда на сцене появились Алисия и Эстебан. Алисия в первую очередь. Это она отговорила меня от аборта, поддерживала всю беременность и в самое трудное время – в первые месяцы после рождения Томаса. Они хоть и старше меня намного, Эстебан с Алисией, а с тех пор мы стали такими близкими, как самые лучшие друзья. Или даже как родственники. Да моя собственная семья от меня дальше, чем они.
У них нет детей. Они пытались – никак. Мне даже казалось поначалу, что им на самом деле нужен Томас, а я буду вроде инкубатора. Уж очень они хорошо обращались со мной, я не умела верить в такую щедрость. Что-нибудь, думаю, они от меня потребуют взамен. И – ничего. Теперь я знаю, что подобные люди, как они, есть на свете, а тогда не верилось. Алисия мне призналась, что детей у них нет из-за нее и что это ее большое горе. Они с Эстебаном ведь с самого начала хотели большую семью. Когда она смотрела на меня, на идиотку, которая избавляется от того, о чем сама Алисия всю жизнь мечтала, ей было ужасно горько. Она не отрицала моего права решать, не возражала против абортов в принципе. Но видеть, как уже зачатый ребенок – ее недостижимая мечта – сейчас лишится шанса на жизнь… это ей было невыносимо. Алисия просила меня оставить ребенка, твердо обещая помогать, и материально, и вообще.
