Жан не возражал. Подождав, пока она разберется с новой техникой, он поочередно принимал непринужденно-картинные позы: сидя, лежа и в обнимку с подушкой, позволив ей запечатлеть себя «на долгую память».
По завершении съемок Катю словно подменили. Она стала холодной, отчужденной и надменной. Он снова был для нее всего лишь официантом.
Жан рассчитывал остаться у нее до утра, тем более что следующий день планировалось провести вместе, но Катя заявила, что ему следует уйти. Он тотчас начал одеваться. И уже у двери решил уточнить:
– К какому часу мне подъехать за тобой, Кэтрин?
– Не утруждай себя, – небрежным тоном отозвалась она. – Нам нет больше нужды видеться. Ты выполнил свою миссию. И, можешь гордиться, справился с этим великолепно. Вот. Возьми. – Она протянула ему деньги.
– Mademoiselle!!! – опешил француз, меньше всего ожидавший такого поворота событий.
– Мadame! – с усмешкой поправила его Катя. – Знаешь анекдот? Студент изучает французский язык. Учитель, желая проверить его знания, спрашивает: «Как вы поздороваетесь, придя в гости к девушке?» «Я скажу ей: Bonjour, mademoiselle!» «Правильно, – кивает головой учитель. – А что вы скажете ей, уходя?» «Au revoir, madame!» – бойко отвечает студент.
Жан весело рассмеялся. Анекдот ему так пришелся по душе, что он без лишних препирательств сунул деньги в карман.
– Ну что ж. Au revoir, madame! Вы самая удивительная девушка, какую я когда-либо встречал.
– Повтори это еще разок, – попросила Катя.
Он охотно исполнил ее просьбу.
– Это именно то, к чему я стремлюсь – быть «самой-самой». А теперь прощай. Постарайся стереть из памяти меня и все, что со мной связано.
Бесцеремонно выпроводив за дверь своего одноразового любовника, она вызвала ночную горничную, потребовав сменить ей постель. А потом долго стояла под душем, несколько раз намылив себя с ног до головы.
Весь следующий день Катя одна гуляла по Парижу. Она побродила по аллеям Тюильри, обошла по периметру его круглый пруд, не только наслаждаясь весенними ароматами и сочной зеленью молодой листвы, но и зорко наблюдая за реакцией прохожих на собственную персону. Никто из них, увы, не «отвешивал челюсть» от восхищения, не рвался навязаться ей в друзья, возлюбленные или хотя бы в провожатые. Встречные приветливо и рассеянно улыбались ей, иные желали «доброго утра», и исчезали.
Разочарованно покинув Сад, Катя вышла сквозь гигантскую каменную арку du Carrousel к четырем музеям изобразительного искусства. «Может заглянуть хотя бы в один из них, – подумала она. – Но в который? Жё-де-Пом пытался приманить ее огромным фалосоподобным обелиском Рамсеса. «Причем тут Рамсес? Ведь я ж не в Египте, – отмахнулась Катя. – А как насчет Лувра?» На его просторной площади, меж удивленно раскинутых крыльев старинного дворца, по чьей-то прихоти появилась 70-футовая стеклянная пирамида, явно не имевшая ничего общего с ренессансным духом всего комплекса.
«Учитывая, что она состоит из 666 сегментов, не трудно догадаться, чей заказ выполнял архитектор Пей, – усмехнулась про себя Катя. – Эта модерновая прозрачная штучка подходит Лувру столько же, сколько стеклобетонный Дворец Съездов – нашему древнему Кремлю. Нет, в Лувр я пожалуй не пойду. На вполне приличные копии Венеры Милосской и Ники Самофракийской я вдоволь налюбовалась в нашем Музее Пушкина. А их безбровая, скуластая и большелобая Мона Лиза с ее хитрой лисьей улыбочкой, по которой – моды ради – весь мир сходит с ума, меня ну никак не вдохновляет. Да и с чего вообще они решили, что гомосексуалист, леворукий скупердяй и безбожник, к тому же самозабвенно корпевший над созданием изощренных орудий пыток, должен был подарить миру эталон возвышенной женской(!) красоты.»
Она бросила взгляд на Centre Pompidou: «Ультрасовременное искусство в ультрасовременной упаковке. Ну что это за здание, у которого все коммуникации, все его кишки и кровеносные сосуды вывернуты наружу. Не музей, а химзавод какой-то.»
Перейдя на другой берег Сены, Катя направилась к вытянувшемуся вдоль набережной длинному зданию бывшего вокзала. Вокзал этот так часто затапливался во время наводнений, превращаясь в один сплошной, гигантский бассейн, что в конце-концов парижане нашли – как всегда оригинальный – выход из положения. Они переделали злополучный вокзал в «доброполучный» музей. Под прозрачные, ангароподобные своды нового Musee d’Orsay, сохранившего свой вокзальный дух, собрали произведения искусства эпохи импрессионистов, которых Катя обожала. «Вот туда-то я и пойду!» – решила она.
Однако в д’Орсе Катя так и не попала. Она надолго застряла на отороченной чугунными скульптурами площади перед его входом, с огромным интересом наблюдая за удивительным зрелищем. Художники-энтузиасты, вооружившись цветными мелками, творили прямо на асфальте. Небольшая площадь была почти сплошь покрыта подобными творениями. В основном это были копии великих мастеров – отдельные законченные картины со всеми нюансами и оттенками цвета, с полной детальной прорисовкой. И все это великолепие, весь этот скрупулезный труд этак запросто выплескивался под ноги прохожим, со сроком жизни до первого дождя.
Катя выпила кофе в открытом уличном кафе и, взяв такси, попросила отвезти ее в Les Invalides, поглазеть на последнее пристанище великого французского полководца и любовника.
«Вот ведь, – размышляла она, склонившись над помпезной и величественной гробницей Наполеона Бонапарта, – тоже был неказист. Маленький, пузатенький, плешивый. А заставил при жизни говорить о себе весь мир, а после смерти – благоговеть перед его прахом.»
Весь ансамбль круглой гробницы ассоциировался в представлении Кати с гигантской рулеткой, на которую посетители заглядывали с окружности верхнего бортика. Ее «пестиком» был красный порфировый саркофаг на высоком зеленом постаменте, а роль цифр по периметру исполняли перемежавшиеся нишами двенадцать статуй победы. «Не хватает только шарика, несущегося по кругу… Как странно, – удивлялась она. – Останки маленького Наполеона покоятся в таком огромном саркофаге. Должно быть оттого, что его, как египетского фараона… или как русскую матрешку, поместили в целых шесть, вложенных друг в друга, гробов.»
«Куда теперь?» – задумалась Катя, выйдя на улицу. Солнце стояло еще высоко, и день этот казался ей бесконечным. Хорошо хоть не было таких привычных здесь ветров и дождей. Улицы Парижа, практически лишенные зеленых насаждений, буквально задыхались от переизбытка транспорта, и соответственно – недостатка чистого воздуха. Пешком можно было двигаться быстрее, чем на машине. И все же Катя остановила такси, не решив еще, куда ехать.
Она знала, что где бы не ступала ее нога по этому красивейшему «Городу Мира», на каком бы архитектурном или скульптурном совершенстве не отдыхал глаз, везде под нею – глубоко под землей – затаился во тьме другой город, страшный и мрачный. Город мертвых. Город Ужаса и человеческого Цинизма, названный самими горожанами «Империей Смерти». Это знаменитые парижские катакомбы. Их тоннели и помещения, общей протяженностью более 300 километров, буквально нашпигованны останками шести или семи миллионов парижан, спускаемыми туда веками со всех кладбищ, как мусор – в канализацию, без почестей, без гробов. Человеческих костей там так много, что изобретательные французы, вполне резонно решив: «не пропадать же добру», выбрали из общей свалки только черепа и бедренные кости и использовали этот даровой строительный материал для декора подземных ходов, плотными, симметричными рядами и узорами выложив ими стены. Горы более мелких «отходов» продолжают гнить в непрерывно капающей со сводов известковой воде. Оформив подобным образом собственный позор, парижане классифицировали его, как подземный музей, и выставили наиболее цивильную часть катакомб на всеобщее обозрение, не задаром, разумеется. И теперь черепа эти скалятся со стен (если у них не украли нижнюю челюсть) и пялятся пустыми глазницами на любознательного туриста, который, в свою очередь, с улыбкой во весь рот, охотно фотографируется на их фоне. Весьма своеобразная состыковка поколений. Кате тоже хотелось бы заглянуть в пустые глазницы Истории, тем более, что тур в катакомбы начинался как раз неподалеку от ее гостиницы, на Монпарнасе. Да было бы уж очень неуютно совершать подобную экскурсию в одиночку. «Как-нибудь в другой раз», – уговорила она себя и назвала таксисту Монмартр.
