– Не советую. Вы этим ничего не выиграете, Погодина. И уж тем более не разжалобите. – Он отодвинул ее от двери, как вешалку, и, преисполненный чувства собственного достоинства, покинул аудиторию.
Катя не бросилась за ним следом, не разрыдалась, как в первый раз. Решение напрашивалось само собой: чем жить изгоем, лучше вовсе не жить. Оставалось выбрать, как именно ей лучше умереть. Яда никакого у нее не было, и вряд ли ей продадут его в аптеке. Излюбленный способ самоубийц – петля, ей не подходил. Для этого в комнате общежития их слишком много. Можно было бы, конечно, вернуться домой и осуществить задуманное в своей собственной комнате, да мать жалко. Вряд ли ей доставит удовольствие вытаскивать из петли сине-зеленую, холодную дочь с вывалившимся, к тому же, языком.
А, собственно, чего тут долго раздумывать. Здание МГУ как нельзя лучше приспособлено для этой цели. Приняв окончательное решениние, Катя долго шла по бесконечным коридорам, пока не достигла центральной башни университетского комплекса. Зайдя в лифт, она нажала на кнопку с цифрой «26». Опять лифт, опять последний этаж. Все как тогда. Все, да не все.
Студенты останавливали лифт чуть ли не на каждом этаже, то заполняя, то опорожняя его. Но чем выше карабкалась кабина, тем меньше их становилось. На последнем этаже Катя выходила уже в полном одиночестве. Отыскав черный ход, она поднималась по лестнице до тех пор, пока не уперлась носом в железную дверь. Дверь вывела ее на крышу, к самому основанию высоченного шпиля.
Ночная Москва, бескрайним искристым ковром расстелившаяся вокруг университетского комплекса, казалось напряженно притихла. Чего она ждала? Жертвоприношения? Идеальным вариантом было бы, конечно, шмякнуться раздробленными костями прямо под ноги жестокосердному Павлуше. Вот был бы кайф! Она отравила бы ему всю оставшуюся жизнь. До самой смерти его мучили бы угрызения совести и ночные кошмары. Ну да в любом случае уже на следующий день весь университет будет гудеть сенсационной новостью, и Павлуша поймет, что это он толкнул ее на самоубийство.
Катя подошла к самому краю, вскарабкалась на какой-то фигурный выступ и заглянула вниз. От сумасшедшей высоты у нее перехватило дыхание. Это сколько ж лететь придется! Как в затяжном прыжке. С той лишь разницей, что за спиной не раскроется спасительный парашют. И все это время она будет жива, будет в полном сознании, в холодящем душу ожидании рокового столкновения с землей.
Нет, ее лоб не покрылся испариной, не задрожали колени. В глубине души она знала с самого начала, что не сделает этого. И не потому, что боится. Просто, чем мучиться и страдать самой, лучше заставить мучиться и страдать других. Правда, она еще не очень себе представляла как это осуществить, но некая установка, пока что в виде непрорисованного в деталях жизненного кредо, уже пускала корни в ее сознании. Она не будет спешить и даже позволит себе на некоторое время забыть о существовании Марика и Павлуши. Но она дала себе обещание, что непременно вернется к этой теме, и тогда оба они горько пожалеют, что когда-то с ней так обошлись.
В полном одиночестве Катя проехала на лифте все двадцать шесть этажей вниз. Холодная мстительная усмешка змеилась на ее губах.
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
Кате повезло. Она успела получить диплом прежде, чем обучение в ее, расколовшейся, как весенний лед, стране перестало быть бесплатным. Ей повезло вдвойне. На смену надежным, но строго упорядоченным государственным учреждениям пришли бесчисленные частные компании и фирмы, всевозможных направлений и профилей, для которых специалист, владеющий иностранными языками, был лакомым кусочком.
На первое предложение Катя согласилась сразу же, по принципу где бы не работать, лишь бы работать. Но очень скоро, поднаторев в новой обстановке, сориентировавшись и поняв, что к чему, она сама начала определять себе цену. И теперь уже выбирала она, а не ее. В конце концов она попала в престижную, набирающую обороты компанию и за короткий срок стала доверенным лицом ее президента. Ее ценили, ее уважали как специалиста, с ее мнением считались. Но в ней по-прежнему не видели женщины. Однако эта самая женщина – нереализованная и необласканная – вовсе не умерла. Она затаилась, пряча огромный камень за пазухой, и терпеливо ждала своего часа.
Бывало, останавливалась Катя где-нибудь в людном месте, скажем, у выхода из метро, и, облокотясь о каменный парапет, начинала наблюдать за прохожими. Если появлялась в поле ее зрения фигуристая молодая особа, двуногие самцы оглядывали ее с головы до пят, одни бесцеремонно, другие украдкой, оборачивались, чтобы запечатлеть вид сзади. Иногда попадался среди них особо активный и самоуверенный, устремлявшийся за ней следом. Тогда Катя снималась со своего поста, чтобы понаблюдать, как будут развиваться события. Самец, догнав самочку, заговаривал с ней. И, в зависимости от того, насколько умело он это делал и что он сам из себя представлял, она либо отшивала его, либо отвечала взаимностью, в результате чего завязывалось знакомство. Все было так примитивно, так банально и просто. И так недосягаемо для той, кто за ними наблюдал.
В вагоне метро, на эскалаторе, в бесконечных подземных переходах Катя нутром ощущала, как в текущем, бурлящем, снующем или временно обездвиженном людском потоке то и дело возникали спонтанные короткие замыкания, проскакивали электрические разряды мимолетных контактов, шел беспрестанный обмен целой гаммой невидимых сигналов на волне «самец-самка». То была подсознательная, самим Богом предопределенная, настроенность противоположных полов друг на друга.
Только Катя, даже находясь в самой гуще этого потока, никаких разрядов и сигналов не получала. Мужчины смотрели как бы сквозь нее. Они ее попросту не видели. Иной раз, эксперимента ради, она не уступала встречному дороги. Но прохожий, привыкший виртуозно лавировать в гуще московского Вавилона, огибал ее, как огибают колонну или угол дома, как вода обтекает камень, не давая себе труда взглянуть повнимательнее на непрошенную преграду.
«Подонки. Ничтожные скоты! – ругалась про себя Катя. – Вам лишь упаковку подавай. А что внутри, для вас значения не имеет. А ведь я дала бы сто очков вперед любой размалеванной, безмозглой кукле, за которой вы готовы трусить рысцой, как дворовые кобели.»
Шли годы. Кате исполнилось тридцать четыре. Пол жизни закинулось за плечи, как рюкзак. Но разве это можно назвать жизнью – без друзей, без любимого, когда даже самой на себя в зеркало смотреть тошно. Мать, которую она посещала от случая к случаю, видя страдания дочери, лишь сокрушенно качала головой:
– Ну что с этим поделаешь, Катюша. Такая уж ты у меня уродилась – неудачненькая. И никуда от этого не денешься.
«Заблуждаешься, родительница, – усмехалась про себя «неудачненькая». – Денешься. Еще как денешься.» В голове ее зрели дерзкие планы, к моменту осуществления которых она двигалась продуманно и не спеша, шаг за шагом подготавливая почву, налаживая необходимые контакты, вооружаясь соответствующими знаниями.
Сам факт возможности выхода из глухого тупика обнадеживал, но не облегчал ее каждодневную жизнь, безрадостную и унылую, временами доводившую ее до отчаяния. В тот вечер Кате было особенно невмоготу. Она злилась на себя, на мать, на Бога, на судьбу, а заодно и на весь мир. Все валилось у нее из рук, ее раздражали даже вещи, с которыми она ничинала ссориться, как с живыми: «Какого черта ты не сидишь на своем месте!» – обрушивалась она на кофейную чашку, не желавшую стоять вверх донышком на переполненной посудой сушилке. «Твоя проклятая ручка въехала мне в бок!» – выговаривала Катя кострюле. Откатившееся по столу яйцо она в сердцах запустила в стену, а потом долго отчищала узоры, оставленные им на обоях. «Этак я сойду с ума», – сказала себе Катя и, наспех одевшись, выскочила из дома.
